Ах, какая машина была! Солдаты навешали на борта катафотов, раскрасили «зеброй», навели колёса, короче, разукрасили ГАЗ-66, как попугая. Солдат – водитель, Толик Рахимов, узбек из Навои, ни слова не знал по-узбекски. Бывало, идёт в столовую в офицерской рубашке с короткими рукавами, так офицеры отворачиваются, чтобы замечаний не делать. Ел он за поварским столом. Раз начальник управления возле штаба поставил мне задачу:
– Срочно! Бегом! Выехать для сопровождения грузов.
Как всегда, приказание перемешивалось с истеричными криками:
– Я Вам ещё с утра сказал!..
И, как всегда, до меня не довели. Полковник Семёнов вообще был козёл. Однажды прицепился ко мне:
– Почему на дороге лежит помятое ведро?
(А я, как комендант, отвечал и за дороги).
– Не знаю, товарищ полковник, почему оно там лежит.
Это не помешало ему меня отодрать:
– Ещё раз увижу ведро на дороге – я Вас накажу.
Больше всего Семёнов любил читать инструкцию по пользованию утюгом в бытовке – находил в ней массу ошибок. У меня было такое впечатление, что он даже носки гладит.
Я в свою очередь, наливаясь злобой, кинулся к дежурному по части, схватил телефон и позвонил в комендатуру:
– Водителя с машиной срочно к штабу!
Дежурный по комендатуре ответил, что солдат моет машину.
– Бегом!
Уже собралась толпа зевак, меня дерут – интересно. Уебки: туда пройдёт, назад, честь отдаёт начальнику и в это же время прислушивается. Едва отошёл от штаба, мчится моя машина, останавливается; из кабины вываливается солдат в трусах и сапогах. Начальник управления от такой исполнительности потерял дар речи и объявил водителю отпуск. А так как тому предстояло через три месяца увольняться, отпуск похерили.
Ещё меня уважали за свиту: я имел толмача-узбека, водителя и двух охранников с пулемётом РПК. Казахов поражали сигнальные огни и барабанный магазин пулемёта. Аксакалы восхищённо цокали языком, особенно, когда я давал указание казашке напоить узников. Под тентом в кузове имелась клетка. Во время движения, задержанному приходилось стоять, держась руками за прутья. Только по великой милости могли кинуть фуфайку – подстелить на железный пол.
Это была жизнь! Я, бывало, расхаживал по гарнизону в милицейской форме, чем приводил в изумление сослуживцев, а иногда выходил в штатском, для разнообразия. Утром придёшь в комендатуру – на лохматом коне скачет казашёнок, везёт ясак – трехлитровую банку кумыса. Я брезговал пить из бурдюка; прежде чем везти, кумыс процеживали через марлю, чтобы не попадали волосы и мухи. Это была дневная норма, когда заканчивался сезон кумыса (кобылы доятся всего месяц – в апреле-мае), начинался сезон айрана. На праздники обязательные подношения в виде свежеосвежеванного барана. По пятницам – винная порция: по две бутылки водки с юрты. Лежишь в белой «байской» юрте на кошме, когда тюльпаны цветут. Цветной телевизор, движок работает, одеяла толстые верблюжьи… «Апа» в пиалу чай подливает, мух нет… Спросите, откуда в совхозе бай? Кочевой совхоз – девять юрт. Директор совхоза ездит на УАЗике, овец пасти брезгует. Его младший брат – бай – контролирует весь технологический процесс. Когда овцы мрут, например, от бескормицы, то только совхозные, а не их личное поголовье. Пасут те, кто в серых юртах. А поскольку единоплеменникам даже в пустыне доверять нельзя, бай и сидит в кочевье. Человека видно сразу: чапан красивый, на корсачьем меху, не в фуфайке. Возле него водовозка. Не понравишься – может и воды не дать, хоть подыхай… На юрте красный флаг, внутри телефон (без проводов). Ему же свозят и каракулевые шкурки. Те хранятся в КУНГах, вокруг целый городок. Детишки возятся, младшие доят козу и тут же пьют молоко. Старшие дерут ту же козу за юртой.