К этому готовишься, понимаешь, что все будет именно так, – но все-таки не так, психологическое состояние прескверное: сидишь в клетке, как зверь в зоопарке, как матерый преступник, тебя фотографируют через решетку… При советской власти металлических клеток в судах не было – пока нет заключения суда – ты еще не преступник, а коль не преступник, то противозаконно засаживать в клетку, как зверя. Теперь по закону тоже нельзя до приговора суда считать человека преступником, но… Теперь не всегда суд, даже следствие определяет, объявляет преступником. Унижающие, уничтожающие человеческое достоинство железные клетки в судах – это уже изобретение лукашенковской эпохи. В Кировском суде по чьему-то приказу сверху срочно сваривали из арматуры клетку для немощного семидесятипятилетнего старика, дважды Героя, легендарного Старовойтова, кому по закону должен стоять прижизненный памятник. Это уже что-то из разряда…
Может быть для настоящего преступника, чувствующего за собой вину, раскаивающегося, и проще быть заточенным в эту клетку, а для невиновного – настоящая пытка.
Я сознательно готовился к нахождению в клетке, приказав себе держаться, не унижаться, ничего не просить, не продемонстрировать какую бы то ни было слабинку. На тот момент, т. е. в первый день это была неслыханно сложная задача…
В зале суда присутствовали представители прессы, – и нашей, и зарубежной. В бытность министром на столе у меня всегда были и «Советская Белоруссия», и «Звязда», и «Народная Воля», и «Белорусская деловая газета» – я не делал никакой разницы. А вот после ареста желание читать государственные издания как-то само собой пропало. Пусть не обижается на меня редактор «Советской Белоруссии» Павел Якубович, но читать, как раньше, его «солидную газету» я не могу. От «негосударственных» журналистов я видел только поддержку. Они старались быть объективными, хотя человеку, не побывавшему в тюрьме, трудно быть объективным. Это особый субъективизм человека, находящегося на воле. Кроме «Белорусской газеты» никто не осуждал, не бросал в меня камни.
Прокурор вел обвинение, как говорится, «на автомате». Он знал, что ему нужно потребовать восемь лет – и он требовал восемь лет. Судя по его речи и по манере держаться, он был значительно грамотней тех, с кем мне приходилось иметь дело в ходе предварительного следствия. Он почти не скрывал, как стыдно за топорную работу коллег, за весь маразм, зафиксированный в томах моего дела. Он сидел с безучастным видом, лишь изредка «отбывая номер».
В ходе процесса я четко и полно отвечал на все вопросы судьи, и по мере продвижения процесса все больше убеждался, что решение по моему делу давно вынесено, и не Виктором Чертовичем. И начал думать иначе, чем рассуждал раньше. Раньше был склонен считать, что мой и Старовойтова арест – месть за прошлое, наказание за недостаточное почтение и неблагонадежность, в конце концов. Что-то от Фрейда, комплекса неполноценности, утоление гордыни: вот ты бывший всесильный властелин области и ты – дважды Герой, великий председатель, а я вас… вы будете у меня на коленях стоять, я вас могу стереть в лагерную пыль. В суде стал понимать, что рассуждал слишком усложнено, все значительно проще: для устрашения и усмирения чиновничьей «вертикали», слишком уж осамостоятельничевшегося председательского корпуса Лукашенко потребовались показательные процессы над известными, даже знаковыми, как Старовойтов, фигурами. Выстраивалась цепочка: Чигирь – Леонов – Старовойтов. Она, несомненно, продолжится, на очереди кто-то из знаковых фигур директорского корпуса, вертикальщиков областного, районного уровней, интеллигенции… Не хочу выставлять себя каким-то оракулом, но именно так и пошли дальнейшие события.