А так что же это получается: я взял – и ушел! Ну и уходи, хрен с тобой! Если бы еще хоть какую-то силу ушел организовывать, а то просто хлопнул дверью…
После референдума Лукашенко заново назначал всех членов правительства. В основном, остались те же. Потом мне рассказывали, как в присутствии нового премьера и вице-премьеров он перебирал личные дела членов правительства, достал и мое и спросил: «А что с этим делать будем?» И неожиданно поднялся Гаркун и категорически выступил за мое назначение: «Пока менять некем, нужно назначать». Я понимаю, почему он так поступил: пока новый человек будет входить в курс дела, отвечать бы пришлось ему самому, а то, смотришь, и самого понизит – от Лукашенко можно всего ждать. Не знал он, кого предложить вместо меня. Но все равно его предложение оставить меня требовало какой-то смелости – ведь знал он о моей позиции, о происходящем. «Хорошо… Пусть поработает…» – молвил Лукашенко и отложил мое дело в сторону. Но решение, судя по всему, уже принял…
Мой арест готовился заранее. Даже отправили в отпуск, чтобы не путался под ногами, да еще, не дай Бог, публично не ляпнул что-нибудь непозволительное. Съездил в Сочи подлечиться, а на обратном пути заглянул в Белгород – откуда было предложение о новом месте работы. Показали и дом, в котором буду жить, оговорили место работы жены. Но за мной уже «ездили» – следили вовсю, подслушивали. Даже в Белгороде «сопровождал хвост»: я его обнаружил абсолютно точно, когда с белгородским губернатором Савченко отправились вместе поужинать.
Стать жителем Белгорода так и не довелось. Вернулся в Минск и вскоре на меня одели наручники.
Это был второй, увенчавшийся успехом, заход усадить меня за решетку. Первый был в самом начале 1997 года, когда государственный секретарь Совета Безопасности Виктор Шейман затеял многоходовую комбинацию по обвинению министра сельского хозяйства и продовольствия Леонова во вредительстве. Шейман изобретал почти детективную версию: Леонов закупил за рубежом токсичный шрот, завез в Беларусь, чтобы отравить скот и птицу. Ежов и Берия, вероятно, были столь же изобретательны. Шейман дал телеграмму на все хлебокомбинаты: запретить скармливать шроты, поскольку они токсичны. Я узнал об этом на планерке. «В чем дело, – спрашиваю, – Коль шрот токсичен, то должен быть массовый падеж и птицы, и скота». – «Все хорошо, – отвечают мне, – даже снижение привесов не наблюдается. Просто – есть такая телеграмма». Срочно требую заключение из ветлаборатории. Дали заключение: есть некоторая кислотность, но в пределах допустимой нормы, можно скармливать безбоязненно. Два заместителя министра оказались между двух огней: с одной стороны, телеграмма Шеймана, с другой – мое жесткое указание ежевечерне докладывать лично мне, сколько шротов за день скормлено. Я ведь хорошо понимал: не скармливать шрот – все равно, что сгноить его. Белковые корма невозможно хранить при температуре в 30 градусов. Месяц – и шроты превратятся в навоз.
Даже теперь я не понимаю, как у меня хватило сил настоять на своем, добиться у подчиненных выполнять мой приказ, а не приказ грозного Шеймана. Было очевидно, что идет подковерная борьба за рынок, в которой не гнушаются никакими средствами, чтобы убрать с пути «досадную помеху» – несговорчивого министра. Просиди я без движения неделю-другую, и можно было бы представить абсолютно достоверное заключение о непригодности шрота. И кто бы стал разбираться, почему это заключение датировано 25 апреля, а не, скажем, 30 марта. Пять миллионов долларов выбросил – и отвечай по полной программе, Леонов…
У Владимира Гиляровича Гаркуна при одной мысли об этом капал пот с пальцев: «Ты что! Это же Шейман! Не смей скармливать шрот!» – «А ты понимаешь, чем это кончится? – спрашиваю я Гиляровича.