В пятнадцати метрах над нами природа соорудила выступ. Большие камни прыгали с него, как с трамплина, и летели на ледник, но навес не защищал от града осколков.
Мы обмотали головы тряпками, полагая, что это охранит нас, и заткнули уши, чтобы не слышать грохота. Затем пообедали. Обед был копией вчерашнего, и позавчерашнего, и так далее: гороховый суп, консервированный яблочный пудинг…
Стемнело. Ветер ослаб. Камни смерзлись, и бомбежка прекратилась. Лишь изредка срывалась какая-нибудь особенно тяжелая глыба. Царила полная тишина, если не считать неопределенного шороха, вроде того, который слышен в морской раковине.
Однако так длилось недолго. Вскоре со стороны Нуристана донеслась тихая канонада, яркие вспышки озарили далекие вершины.
– Это над Северной Индией, – твердо произнес Хью. Впрочем, наученный опытом, я не очень-то полагался на его авторитет.
– Пакистан, гроза, возможно, муссон. Километрах в ста пятидесяти отсюда. Хорошо, что далеко, не то это местечко могло бы стать неприятным.
– Оно и так неприятное.
– Я читал где-то, – продолжал Хью, – что гроза в горах не опасна, исключая те случаи, когда слышишь звук, будто летит рой пчел. Но нам-то опасаться нечего. Муссон сюда не заходит.
– Откуда ты взял, что это муссон?
До полуночи блистали зарницы, освещая огромные, похожие на гриб грозовые облака. (После мы узнали, что гроза бушевала над Нуристаном, километрах в тридцати от нас.) Мы спали отвратительно: было тяжело дышать; ботинки, которые мы предусмотрительно сунули в мешки, чтобы они не задубели на морозе, упрямо карабкались вверх. Один раз я поймал себя на том, что с упоением сосу грязный шнурок.
В два часа я встал, чтобы разжечь примус. Ветер прекратился. Гора выглядела очень холодной, темной и безмолвной. Я был рад чем-то заняться, чтобы поскорее кончилась эта отвратительная ночь. Сорок пять минут понадобилось на то, чтобы закипела вода; пока я ждал, показалась утренняя звезда.
В половине пятого, как только стало светать, мы вышли в путь. Взяли две веревки, репшнур, карабины, молоток, крючья, термос с кофе, миндальное печенье, высотомер и два фотоаппарата: один – мелкоформатный, другой – побольше.
На этот раз мы направились вдоль склона над ледником к устью глубокого кулуара, который, разветвляясь вверху, подводил к характерному выступу на гребне, напоминающему видом и размерами средневековый замок.
Медленно поднялись по осыпи. Издали она казалась чуть побольше клумбы, на деле ее площадь превышала пятнадцать гектаров. Выше осыпи начиналась скала. Еще стоял мороз, и казалось, что воздух потрескивает от нашего дыхания.
Скальную стенку покрывала ледяная глазурь. Было настолько круто, что мы тыкались носом в камень. Шаг за шагом, шаг за шагом, время будто замерло. Только солнце, которое начало греть нам спину – сперва чуть-чуть, потом все сильнее, – да быстрое таяние льда говорили о том, что время все-таки идет.
В самом начале развилки мы ступили на снег. На открытом солнцу склоне он столько раз таял и смерзался, что был скорее похож на лед.
– Как, по-твоему, что делать теперь?
Мы одновременно задали друг другу этот нелепый вопрос. Ответ был известен заранее: «Идти дальше!» Дальше? Перед нами был участок крутизной более семидесяти градусов!
– Посмотрим в справочник.
В справочнике мы нашли рисунок: альпинист вырубает ступеньки на почти отвесной ледяной стенке. Н-да, стенка похуже нашей! Вдохновленный сравнением, я стал рубить ступени – больше ничего не оставалось. Работа оказалась значительно более трудной, нежели я представлял. Стояла невыносимая жара, и очки сразу запотели. Я решительно сдвинул их на лоб и чуть не ослеп от яркого света.
Одолев с десяток метров, я убедился, что дальше идти не могу.