Подъезжаем к Третьяковской галерее – опять очередь. В полпереулка.
– Всюду у нас очереди, – говорит Княгиня.
– Не срамись, – говорю. – Не за гарнитурами очередь.
– Давай займём, – говорит. – А пока погуляем.
Заняли мы очередь за одним из Челябинска, а позади нас из Бурятской автономной пять человек. Говорят – ничего не поймёшь.
Стали неподалёку ходить. Выпили кофе с бутербродами – напротив Третьяковской галереи палатка. Рядом школа художественная. По двору шмокадявки с этюдниками бродят, и лапы перемазанные. Автобусы стоят. “Интурист” машины гоняет.
– Смотри, какая решётка богатая, – говорит Княгиня. – Войдём, поглядим.
– Библиотека, – говорю.
– Вот люди жили… – говорит Княгиня.
– Которые решётку делали?
– Это меня не касается.
– Зря я тебя позвал.
– Я могу уехать.
И всё такое в этом роде.
– Ну скоро там?.. А то я устала ждать.
– Пускают… Бежим.
Пошли мы по Третьяковке. Картин бесчисленно. Княгиня:
– Смотри, какая картина красивая. Вот бы нам такую над тахтой. Дорогая, наверно. А раньше, наверно, дешёвая была. Сейчас все предметы роскоши дорожают. Коля, а это кто? У него лицо незначительное. Я бы за него не пошла. Коля, а это, смотри, Пушкин. Как живой. Кипренского. Я знаю.
Экскурсоводы орут. Княгиня ахает.
А тут звук выключили. Вижу только, Княгиня рот разевает, как рыба, а слов не слышно. Это значит я картину увидал и опять про Леонардо вспомнил. Александр Иванов. “Явление Христа народу”. Тихая картина. А вокруг тихие люди. А по стенам тихие этюды к этой картине. И тут я почему-то снова вспомнил Леонардо.
Нет, подумал я, мало я ещё про Леонардо знаю. Продолжим. Не нахлебался я ещё этого варева. Надо разобраться. Я докопаюсь. Самому мне художником не быть, это я понял. Но я докопаюсь до сути. А до какой сути – сам не знаю.
Смотрю на картину – Александр Иванов, русский человек, а картину написал из чужой жизни. Значит, надо ему это было для чего-то, значит, можно проникнуть. Во всё.
Иоанн Креститель – лицо мощное. А вдалеке тихая фигура. Слева – ветки, а справа мой предок сидит, улыбается сквозь слёзы – раб несчастный. Понять старается, что к чему.
– Коля, идём. Не надо… Это религиозная картина? – шёпотом спрашивает Княгиня.
– При чём тут религия?! – шёпотом ору я. – При чём? Человека не понимают, вот про что. Это про гражданскую войну картина. Александр Иванов до семнадцатого года не дожил и до Отечественной не дожил. Но это всё одна и та же революция. Она ещё при Леонардо да Винчи начиналась. И ещё раньше, при Спартаке. Рабы подымались, к ней с разных концов подходили, кто как мог в те годы. Она же вырасти должна была.
– Коля, я не знала, что ты идейный, – говорит Княгиня.
– Я сам не знал.
Но тут заорал экскурсовод, и нас оттёли.
– Давай, – говорю, – больше нигде не останавливаться. Забежим, только Сурикова поглядим. А то перед Якушевым неудобно.
И двинулись мы через все залы.
– Быстрей, быстрей, – говорю. – Некогда. А то Якушеву рассказать будет нечего. А он спросит.
А сам расплескать боюсь. Есть Леонардо, есть. Живёт зёрнышко.
Один только раз остановились.
– Красивая какая, –говорит Княгиня. – Незнакомка. Я знаю. Она моего типа или нет? А какого я типа? А глаза я тоже так могу делать. Гляди – так?
– Ещё лучше, –говорю. – Идём.
Ну прошли мы “передвижников”, прошли “Трёх богатырей”. Входим к Верещагину – черепа, антивоенные картины, узорная дверь в Средней Азии. И в зал Сурикова. Картины тоже огромные – “Боярыня Морозова” как раз напротив двери.
Страшная какая-то. Нищий на снегу сидит. Ноги грубые. Поп хохочет. Чёрная женщина руку подняла, а в руке кандалы. Лицо красивое, только голодное.
На репродукциях всё понятно было. Раскол, старая вера, новая вера. Слева противники, справа – союзники. Это я уже знал. Экскурсовод рассказывал ещё до армии.