Назад дороги нет.
Если только не собьют, конечно, умники, которым нравится не искусство, а болтовня о нём. Они знают точно, как делать детей, но сами не делают почему-то – инструктируют тех, у кого это и так выходит.
А как прорвёшься в искусство – так конец. Назад пути нет.
Не в том смысле, что сам в профессионалы пойдёшь, а в том, что без него уже нельзя.
Другая жизнь начинается.
…У меня так получилось, что я сначала разум увидел в полёте, а потом сердце. Но это неважно, с чего началось. Важно, чтобы не житейское в тебе ходуном заходило, а полёт.
Я, когда девушку эту увидел с горностаем, – очумел. Потому что подумал – нет. Ну это же ясно, кто такой этот человек, который её нарисовал, – вот к чему душа тянулась. Стою и трясусь.
Илларион говорит:
– Ты только не чокнись.
– Подожди, – говорю, – Илларион, милый ты мой, подожди.
– Ну вот.
– Всё, Илларион, теперь всё.
– Что всё?
– Теперь всё, совсем всё. Назад пути нет.
– Идём на воздух. На нас стюардесса смотрит.
– Пусть смотрит.
– Идём, Коля. Идём, Коля.
– Как же я уйду?
Ушли.
Погоду не помню. Столько лет прошло. Вроде снег должен быть или, наоборот, жара, а у меня в памяти одно серебро. Должно быть, дождь моросил, а небо и асфальт – серебряные. Хотя зонтиков не помню.
Пришли домой ко мне – Илларион проводил. А я разговариваю всю дорогу, даже язык стал сухой.
Дома Княгиня говорит:
– Ну? Насмотрелись на голых женщин?
Я молчу. Илларион спрашивает Княгиню:
– У вас нет чего-нибудь? Ему поправиться надо.
– Хватит с него. Вчера поправлялся.
– Зря ты это. Кольке поправиться надо. Дай рюмку. Не видишь, что ли?
А я смеюсь.
– Жаль… – говорю я, – …что сейчас не гражданская война.
– Совсем обалдел, – говорит Княгиня. – Больше в музей не пойдёшь.
– Жаль, – говорю, – что сейчас не гражданская война… Я б тебя в Чёрное море сбросил. Таких надо в Чёрное море сбрасывать. Ты свет застишь.
– Я сейчас маме позвоню!
Тут я крикнул:
– Усохни!
Первый раз на неё крикнул.
Она стала тихая. Илларион меня за руки держал.
…Я ещё раз пытался пробиться в музей, десятки совал, без билета не пустили.
А потом картину увезли.
Нет. Так дело не пойдёт. Надо про Леонардо где-нибудь узнать.
В заводской библиотеке про Леонардо брошюра “Леонардо – великий художник Возрождения, один из плеяды тех, кто…”.
Отставить.
Пошёл к парторгу.
– Анатолий Борисович, у меня персональная просьба.
– Персональное дело?
– Анатолий Борисович, просьба… Просьба, Анатолий Борисович.
Объяснил ему, что мне надо в Ленинскую библиотеку, а институт я бросил.
– Заниматься хочешь? Дело. Письмо от парткома я организую. Но и у меня к тебе просьба. Из ГАИ просили усилить пропаганду. Нарисуешь мне плакаты насчёт соблюдения правил уличного движения… Ты что такой зелёный?
– Нет, Анатолий Борисович, не могу рисовать. Сейчас не могу. Потом.
Обиделся. Очки снял.
– Стыдно, – говорит.
– Нет… Сейчас не стыдно… Не могу… Тошнит.
Он стал на меня смотреть.
– Объясни.
– Ну ладно, – говорю. – Можете не писать письмо. Я понимаю.
– Что с тобой творится?.. Говори быстрей… Мне некогда. У меня летучка.
– Я в музее был.
– Ну и что?
– Леонардо видел… Леонардо да Винчи. “Девушку с горностаем”.
– “Дама с горностаем”… Знаю.
– Разве она дама?
– Ну-ка зайди ко мне… Копылова, некогда, некогда. Подойди через двадцать минут.
Думаю – чем чёрт не шутит? Рискну. Расскажу как есть.
Просидели мы не двадцать минут, а полтора часа. На телефоны он не отвечал. Трезвонили – сил нет.
– Ладно, один раз потерпят, – сказал он. – Продолжай. Запустили мы это дело. Письмо я тебе, конечно, организую. От плакатов тебя освобождаю. Дима нарисует, культорг.
– Я от жизни отрываюсь… Я понимаю, Анатолий Борисович… Но не могу…
– Нет, – говорит.