Из ее окон можно было любоваться необъятными горными грядами в туманной дали.
Джордж хорошо помнил эту гостиницу, ее широкие веранды и уютные качалки, бесчисленные коньки и карнизы, путаницу пристроек и коридоров, просторные гостиные с толстыми красными коврами и вестибюль с красными кожаными креслами, на которых от старости уже неизгладимы были вмятины и отпечатки человеческих тел, и запах табака, и позвякиванье льдинок в высоких бокалах. Великолепная столовая всегда полна была смеха и негромких голосов, и ловкие чернокожие слуги в белых куртках сгибались, кланялись и посмеивались шуточкам богатых северян, искусно, с изяществом почти священнодейственным, подавая отличнейшую еду на старинных серебряных блюдах. Джорджу помнились и улыбки, и нежная красота жен и дочерей этих северных богачей. В детстве все это поражало его невыразимой таинственностью, ведь эти богатые путешественники приезжали из дальней дали и странным образом приносили с собой нечто от того чудесного, невиданного мира, предчувствие огромных сказочных городов, что обещали блеск, славу и любовь.
Это был один из лучших уголков в городе, а теперь от него не осталось и следа. Армия людей с лопатами надвинулась на прекрасный зеленый холм и снесла его, а безобразный плоский пустырь покрыла гнетущим, отвратительным белесым цементом и настроила магазинов, гаражей, контор и автомобильных стоянок, - кричаще новые, они резали глаз, - и теперь как раз под тем местом, где стояла прежде старая гостиница, строился новый отель. Предполагалось, что это будет здание в шестнадцать этажей, сплошь стекло, бетон и прессованный кирпич. Оно было словно отштамповано гигантской стандартной формой, что лепила отели, как печенье, - тысячи штук, совершенно одинаковых по всей стране. И чтобы отличить это детище штампа и однообразия хоть каким-то, пусть поддельным достоинством, отель предполагалось назвать "Либия-Ритц".
Однажды Джордж столкнулся с Сэмом Пенноком - товарищем детских лет и однокашником по колледжу Пайн-Рон. Сэм мчался по людной, шумной улице своим прежним торопливым, стремительным шагом и, даже не здороваясь, заговорил - речь его, и в былые годы хриплая, резкая, отрывистая, показалась Джорджу совсем уж лихорадочной.
- Ты когда приехал?.. Надолго?.. Что скажешь про наши дела?.. - И, не дожидаясь ответа, вдруг спросил вызывающе, нетерпеливо, почти презрительно: - Ты что ж, так и намерен оставаться всю жизнь учителишкой на жалованье две тысячи в год?
Этот пренебрежительный тон, это высокомерие, которое сквозило в повадке всех здешних жителей, раздувающихся от сознания своего богатства и преуспеяния, уязвило Джорджа, и он ответил в сердцах:
- Бывают занятия и похуже, чем учить ребят в школе! К примеру - быть миллионером на бумаге. А насчет двух тысяч в год - их можно взять в руки, Сэм! Это не то что цена земли, это настоящие деньги. На них можно купить кусок хлеба с ветчиной.
Сэм расхохотался.
- Вот это верно! - сказал он. - Я тебя не осуждаю. Это чистая правда! Он медленно покачал головой. - О, господи... тут все вконец с ума посходили... Отродясь ничего подобного не видал... Да, все просто спятили! - воскликнул он. - С ними не сговоришь... Ни в чем не убедишь... Они тебя просто не слушают... Берут за землю такие деньги, что и в Нью-Йорке таких не получишь...
- И вправду получают эти деньги?
Сэм визгливо засмеялся.
- Ну, видишь ли... получают первые пятьсот долларов, - сказал он. - А остальные пятьсот тысяч - в рассрочку.
- И на сколько рассрочка?
- Господи, да я не знаю... Наверно, на сколько хочешь... Навсегда!.. Это не важно... Назавтра ты сам продаешь за миллион.
- В рассрочку?
- Вот именно! - со смехом закричал Сэм. - И в два счета выручаешь полмиллиона.