Походная одежда, утепленная палатка, всякая дорожная посуда у нас есть.
Действительно, все семейство Рерихов, и прежде всего глава его, были прирожденными путешественниками. В Карелии они совершили три, хотя и недальних, путешествия: побывали в местечке Импилахти, в Валаамском монастыре, а на острове Тулока прожили несколько месяцев в полном уединении, в снежном застывшем безмолвии, захватив там северную зиму, и Николай Константинович в своем дневнике писал, что «карельские снега 1916 — 1917 года помогли мне переломить отвратительную пневмонию».
…Сборы заняли три дня, Юрий и Святослав были в восторге от предстоящего путешествия, торопили события, внося в дорожные приготовления веселую сумятицу. И наконец 15 августа 1918 года на дорожном тарантасе, в который были запряжены две сильные лошади, тронулись в путь. Накануне вечером Вадиму Диганову в Кандалакшу было отправлено письмо.
Николай Константинович рассчитывал вернуться домой к концу сентября.
Стояла теплая солнечная погода, дни еще были по-северному длинные-длинные, и за двое суток, с короткими ночлегами, безо всяких приключений к вечеру семнадцатого августа добрались до Кондопоги. Поезд «Петрозаводск — Мурманск» приходил в 23.12, стоял десять минут. Билеты в вагон № 7, мягкий литерный, взяли заранее, с вокзала дали телеграмму Вадиму.
Поезд пришел без опоздания, минута в минуту, купе оказалось чистым, уютным, с приземистой лампой под розовым стеклянным абажуром; проводник в форме и в белых перчатках предложил господам чай, и — «чего желаете к ужину-с?». Но все устали, от ужина отказались, поблагодарив проводника за любезность. Скоро мальчики уже сладко спали под мерный стук колес, а Елена Ивановна и Николай Константинович, выйдя из купе, стояли у окна против двери в их временный «дом на колесах» (так сказал, засыпая, Слава) и смотрели, как над далеким смутным горизонтом никак не может погаснуть вечерняя северная заря.
Там, за окном, над ночной Карелией, стояло акварельно-нежное серо-голубое небо, окрашенное расплывчатой розовостью, и на этом неопределенном фоне мелькали сухие макушки елей, подступивших по колено в болотной воде к самому полотну железной дороги.
— Мне грустно, — нарушила молчание Елена Ивановна. — Грустно и тревожно.
— Но… почему? Она промолчала.
Он обнял ее за плечи и осторожно привлек к себе.
— Потому что… Ты думаешь, рухнула прежняя жизнь?
— Да, примерно так. Рухнула прежняя жизнь. Нет больше России.
— Россия будет всегда, — спокойно и твердо сказал Николай Константинович. — А прежняя жизнь… Верно, она рухнула, и может быть, безвозвратно. Но жизнь как дар, ниспосланный нам свыше, продолжается. Лада, моя единственная…— Его голос прервался от волнения. — Пока мы вместе — все, все продолжается!
— Что — все, Николай? — она еле заметно отстранилась от него.
— Жизнь, работа, искусство, наше дело…
— В чем оно, наше дело? — спросила Елена Ивановна, пристально, с затаенным интересом глядя на мужа.
— Поставить на ноги сыновей, вырастить их достойными людьми…— он вдруг замолчал, сбился, запутался. — И… Это главное. Самое главное! Любовь. Наша любовь! Я люблю тебя! Я люблю тебя так же, как… Когда увидел тебя в полутемной гостиной девятнадцать лет назад… Понимаешь, тогда это вспыхнуло во мне, и на все времена… Да, мне сорок четыре года, но ничего не изменилось, не остыло… И я знаю: так будет всегда, пока живу. Я люблю тебя!
— И я люблю тебя, — прекрасное лицо Елены Ивановны словно озарил внутренний свет, глаза жарко мерцали в полумраке вагона. — И я тоже, навсегда, на всю жизнь…
Она была взволнована, удивлена — и собой, и мужем.