Годы подчинения и покорности остались за спиной. Теперь он чувствовал себя хозяином. Отсюда вся его повадка, все манеры. Ничего удивительного.
Ах, если бы переписать теперь своего «Коня бледного»! Не столько, впрочем, переписать, сколько дописать, дополнить – сказать о том, в чем он наконец прозрел, что понял, в чем убедился окончательно…
Две потрясающие догадки вломились в его пылающую голову. Догадки сокрушительные по цинизму и слишком унизительные для самолюбия героя-террориста, конспиратора-бомбиста, многолетнего устрашителя ненавистного царского режима.
Как могло быть перехвачено то роковое письмо Гапона, посланное из Парижа? Каким образом оно попало Азефу в руки, решив судьбу несчастного попа?
Вторая догадка связывалась с арестом в Севастополе его самого, Савинкова. Схватили его, что называется, на ровном месте и быстро приготовились повесить. Как он тогда томился предсмертной мукой и вспоминал Каляева! Внезапно представилась невероятная возможность совершить побег. И он бежал, благополучно ускользнул от смерти, вывернулся из уже намыленной петли. Примечательно при этом, что на часах у камеры обреченного террориста в ту ночь почему-то оказался солдат со странной для русской армии фамилией – Зильберберг. Как будто никого другого не нашлось! С этим Зильбербергом он и ударился в бега, с непостижимою удачей воспользовавшись утлой лодочкой в бурном море…
Охранка – вот единственный ответ на все загадки! Охранное отделение, призванное карать бунтовщиков, врагов режима, услужливо передавало перехваченные письма своему агенту Азефу. Она же, охранка, заботливо пасла и самого руководителя Боевой организации, изредка пугая арестом и взмахивая над его спесивой головой намыленной петлей.
Естественно, к ее услугам для исполнения самых низменных, самых печеночных функций с первых же дней приспособилось это небрезгливое древнее племя.Борис Викторович никогда не страдал антисемитизмом. Напротив, он постоянно разделял взгляды своего отца, сурового судьи, но славившегося в Варшаве необыкновенной справедливостью. Нет грязных наций – имеются лишь грязные людишки! С этим убеждением он вырос и вступил на путь отчаянной борьбы с режимом… Но все-таки сейчас, невольно всматриваясь в прошлое, он почему-то видел лишь одних евреев. Массою были они, русские вкрапливались единицами…
Азеф проклятый, что ли, виноват?
Борис Викторович представлял пухлую лапу Азефа и созерцал самого себя на этой лапе в качестве ничтожного насекомого, начиненного, однако, невыразимой спесью. Азефу стоило лишь дунуть на ладонь! Не дунул, не успел… Впрочем, сдавая Азефа Бурцеву, разве генерал Лопухин не отдавал его на казнь самих же террористов, на мстительную и жестокую расправу обиженных и возмущенных? А ведь не расправились, хотя и возмутились! Омерзительный Азеф, сменив лишь имя, стал спокойно доживать свой век в Германии на иудины сребреники…
Господи, чем дальше, тем все больше нераспутанных узлов и петель! И еще. Генерал Лопухин, начальник охранного отделения, много лет являлся главным преследователем Боевой организации, а следовательно, и смертельным врагом самого Савинкова. Надежнее агента в борьбе с боевиками, чем Азеф, у генерала не было никогда. И вдруг он сдает его старику Бурцеву во время ночной беседы в купе спящего поезда! За эту царскую услугу террористам генерала судили, как за измену, за предательство, и вынесли суровый приговор.