Они надергали изрядное количество окуньков. Потом костер, котелок с ухой. Вечерний звонкий концерт лягушек. И уже в темноте они варили чай и, обжигаясь, пили его, сидя у догорающих малиновых углей. Изредка поднимались размять ноги и стукались о низкий каменный потолок пещеры, смеялись, потирая шишки, и долго-долго не спали, разговаривали.
Мысль о том, что все приговоренные к смерти вспоминают прожитую жизнь, вызвала горькую усмешку.
"А что тебе остается делать, Коля? Воздуха осталось на пятнадцать часов, не больше... - казалось, не он, а кто-то со стороны равнодушно и холодно произнес это. - Рано явилась, старая, - сквозь зубы процедил он. Прочь".
Но прежние приятные мысли не возвращались, в голову лезла всякая чушь, и он опять начал извиваться змеей в тщетных попытках добраться до спасительного излучателя, вырваться из каменного капкана. Умаявшись и опять ничего не добившись, он затих. Ему оставалось только ждать. Чего? Он прекрасно знал чего, и не хотел об этом думать.
Ждать. Он вспомнил, с каким нетерпением ожидал появления Митьки на свет. Тогда он еще не знал, что будет именно Митька, и каждый час, каждую минуту ждал новостей. И торопил, торопил время.
Господи, было время, когда он его торопил. И только сейчас понял, как оно безвозвратно ушло. Никакая потеря не может сравниться с потерей времени. А мы так бездумно, в суете, к нему относимся. И начинаем жалеть о нем лишь тогда, когда его не остается. Не остается совсем.
"Опять старая явилась, - злобно усмехнулся он, - прочь, коса у тебя тупая, тебе еще четырнадцать часов ее точить. Убирайся!"
И опять медленно тянется время. И он, пожалуй, впервые не торопит его. До него вдруг дошла старая, как мир, и такая непонятная истина, звучит она приблизительно так: в жизни мы все куда-то спешим, забывая о том, что мы не на дистанции, которую надо пройти как можно быстрее и рвануть финишную ленту. Он прочитал эти слова когда-то в древней печатной книге, но тогда они, лишь слегка зацепив сознание, затерялись где-то в глубинах, а сейчас память услужливо преподнесла их, и он понял всю глубину, весь смысл. Понял, как понимает, наверное, каждый, видя стремительно и неумолимо приближающуюся финишную ленту. Понял, когда через четырнадцать часов рвануть ее грудью предстоит ему.
"Ошибаешься, осталось меньше тринадцати", - подсказывают глаза. Но эти философские рассуждения вернули ему утраченное было душевное равновесие. Он с наслаждением вдыхает оставшийся кислород, и ему кажется, что он пахнет цветами, скошенной травой, летом и степью. Нестерпимо хочется, чтобы каждый удар сердца, каждый вдох, наполненный для него этим выдуманным ароматом, длился не секунду, а две... пять... десять... Нет, глупости! Оттого, что он будет вдыхать не секунду, а десять, сама секунда не станет длинней. "Ориону" не успеть. И люк, который сейчас не виден, теперь, увы, недостижим для него. Его окружает полная темнота, лишь высоко над ним узкой полосой мертво и холодно светят колючие звезды. Он медленно опускает веки, чтобы не видеть их.
Открыв глаза, Николай не сразу понимает, что с ним и где он находится. Все вокруг залито ярким светом. Из-за края трещины выглядывает мохнатый от протуберанцев Канопус, освещая корявые изломы каменной пасти, крепко держащей его в своих челюстях. Взгляд на часы все ставит на места - до красной черты осталось двести тридцать минут.
Николая крайне удивляет то, что, находясь в подобном положении, он смог спокойно уснуть на девять часов. И даже увидеть сон.
"Молодец, Николай Петрович. - Он мысленно пожимает свою мужественную руку. - Только очень сильные люди спят в ночь перед казнью. Твоя ночь прошла, и ты здорово проспал ее. Теперь для тебя пришло утро".