Сейчас вам будет откровение женского характера, коварству которого позавидует сам сатана. Проводил корешок дамочку домой и благополучно прибыл к жене под бочок, невинный, как парторг. Буквально среди ночи, ближе к утру - звонок в дверь. Он сдуру отпирает и видит: менты. Отволокли в кутузку, запаковали, а утром - на-ка тебе под нос девичью жалобу: изнасиловал меня невинную в лесу такой-то и такой-то злодей при особо циничных обстоятельствах. Корешок мой - тыр-пыр, а ему под нос заключение экспертизы: да, следы насилия и неистовых ласк. Будьте добреньки, готовьтесь на десятилетнюю отлучку.
Демченко обвел собутыльников победным взглядом, но в приближающихся сумерках не заметил, чтобы они были чересчур поражены.
– Вам если неинтересно, - обиделся Демченко, - я могу помолчать. Вы чего-то рано осовели. А ну давай добавим для бодрости.
Мужики послушно добавили, но удовольствия не высказали. Что-то на них смурное накатило, и Демченко, в сущности, этому не удивился. Чему тут удивляться. Люди усталые, пожилые, с натугой добиравшие от жизни последние крохи. Он и сам бы с охотой расположился поудобнее и предался диковинным грезам прошлых лет, но глупо было ломаться, пока вино не допито. Без энтузиазма досказал он свою историю. За три дня в камере поседел корешок от переживаний и вышел на волю стариком. Дамочка заявление забрала при условии, что он купит ей енотовую шубейку. Пришлось корешку давать откупного и ментам за причиненное беспокойство. Продал он телик, продал дом в деревне, но честно расплатился с долгами. С той поры не было на свете более добропорядочного семьянина, чем этот самый корешок…
И тут в мирную бывальщину вдруг ворвался зловещий, будто с того света, голос Тимура Васильевича:
– Готовься, хозяин, дурные вести принять!
Демченко и Великанов оба вздрогнули, обомлели, и Захар умчался в туалет, где яростно уселся на толчок. Великанов сказал:
– Тебя же предупреждали, «Ватикан», чтобы не хулиганил!
Лицо пророка смазалось в сморщенную тыкву, он протрезвел, ответил жалобно:
– Не волен, ей-Богу. Со сна сорвалось. Да я беду не могу накликать, она через меня только людям сообщается.
– Если чего с Настенькой, тебе хана!
«Ватикан» побледнел, потянулся к бутылке, и Великанов понял, что угадал. Его душа, как лицо «Ватикана», тут же сморщилась и затихла. В полном молчании, под туалетное ворчание Демченко они осушили по стакашке. Не успели сигареты прижечь - звонок в дверь, подлый, дребезжащий. У Великанова сил недостало открыть, пошлепал Тимур Васильевич. Проходя мимо сортира, автоматически выключил свет. Демченко и звука не подал, будто во тьме ему было приятнее. Смутным призраком обрисовалась в каморке Мария Филатовна. В эту тягостную минуту была она словно идеал уродства. Горбик торчал и спереди и сзади, волосики на голове собрались в кулак, глазки-щелочки сквозят жутью.
– Ну, что?! - как-то без особого беспокойства спросил Великанов.
– Настеньку мотоцикл сбил. В клинике она.
Мария Филатовна на стульчик упала, и веки ее сомкнулись в изнеможении. Великанов то ли куда-то побежал, то ли продолжал слушать. В груди все так спеклось, как в газовом шкафу. Это было невероятно, немыслимо. Где-то мучилась, стенала от боли его девочка, его чудо лесное, а он, старый дурак, наливши бельмы вином, сидел как чурка с глазами и не мог пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Подробности были такие.
Мария Филатовна с девочкой спешили домой с праздничными гостинцами, везли яблочный пирог и печеного леща. На тесной улочке возле вокзала набросился на них дикий мотоциклист. Парнишка кривоногий, крутолобый, по прозванию «рокер». Он теперь в том же отделении, где Настенька. Настеньке сделали рентген, и она спит. У нее поломаны ребрышки, сотрясен мозг, и вся она в синяках и ушибах.