– Помнишь хоть, что сын у тебя есть? - спросила Ася.
– Чего с ним?
– Ничего особенного. Был сын, теперь его нет.
Значит, вот какую пулю отлила. Он даже не стал спрашивать, что с Иваном. Слишком ядовит был укол.
– У меня его и не было. Я в тюрьме кантовался, пока он рос. Спасибо, ты хорошую замену мне нашла. Вы мальчика воспитали с Филипп Филиппычем, вам он и сын. Меня он не принял, и правильно сделал. От уголовного папани одни могут быть убытки. Только зря ты так со мной заговорила, Асенька. Я бы тебе не посоветовал в моих ранах мизинчиком ковыряться.
Ася уткнулась носом в бокал, но при последних словах встрепенулась и выпрямилась. Слова у нее посыпались с губ, как семечки.
– Что ты подумал, Федя, нет, что ты! Я тебя задеть не хотела… И неправда, сын он твой, твой сын, ничей больше. Он весь твой, по характеру, по повадкам. Твой, Федя! Ты его из сердца не выбрасывай. Пожалуйста! Не сердись на него, он потом все поймет. Ему еще рано такие вещи понимать. Кто его настоящий отец, он потом разберется. Но беда с ним, он уходит, Федя. От меня решил уйти, понимаешь? Потому и позвонила. Ты поговори с ним. Его никто не убедит, кроме тебя. Он уходит, Федя! Понимаешь?
– Почему?
– Не знаю.
– Врешь.
– Нет, не вру. Как он объясняет, что все чушь. Я не верю. Что-то с ним стряслось. Может, влюбился. Ты с ним сам поговори, умоляю. Он дома, собирает вещи. Он ждет тебя. Пообещал выслушать. Ты один его образумишь.
– Куда он намылился?
– Не говорит. Ему осталось учиться год.
В ее темных очах была тоска сродни его тоске, и Федор Кузьмич дрогнул. Он готов был пройти испытание, которое могло уравновесить лагерные годы. Светлое Ванечкино недоумение, как звезда в небе, холодило ему кровь. Наконец-то сын позвал его попрощаться. Он на это не надеялся. Послал за ним мать. Ничего нет слаще сыновьего зова. Пряча дрожь восторга в ледяных зрачках, Федор Кузьмич спросил:
– Из-за чего хоть он взбеленился? Был же какой-то повод? Не лукавь, Ася.
Ася потупилась, из алого рта пыхнуло паром, как на морозе.
– Недели три назад застал меня с Алешей… Но это же ерунда, правда? Из-за этого мать не бросают.
– Конечно, - согласился Федор Кузьмич. - Наоборот. Дети любят смотреть, как ихнюю маманю посторонние дяди дрючат.
– Ты безжалостен, Федор!
Федор Кузьмич поманил официанта, который подбежал гуттаперчевой рысью. Федор Кузьмич отвалил ему на чай четвертной, но сделал замечание:
– Не по-умному шестеришь. Рожей много мелькаешь.
Иван сидел в комнате под включенным торшером с книжкой в руках. Он редко бывал без книжки. На полу туго набитый и затянутый большой рюкзак. Блеснул на вошедших настороженной усмешкой. Федор Кузьмич сказал смущенно:
– Ты хотел поговорить, Ваня?
– Что-то путаете, Федор Кузьмич. Это мама хотела. Мне-то зачем. Впрочем, это не имеет значения.
Федор Кузьмич присел на стул, на краешек. В этом доме он был гостем, и хотел оставаться гостем, и вел себя, как гость. Он остро чувствовал свою обременительность для близких людей и надеялся, что положение гостя смягчает, умаляет его присутствие. Он не снял башмаки в прихожей, чтобы было понятно, что скоро уйдет. Он никому не помешает. Каждую минуту, проведенную возле сына, он ценил на вес золота, но это его маленькая тайна. Ася застыла у дверной притолоки, сложив руки на груди. Теперь по виду ей было лет пятьдесят.
– Ваня, ты же обещал!
Иван отложил книгу, провел рукой по глазам. Сделал над собой усилие, заговорил ровно, твердо, четко. Он умел говорить так, как редко кто умеет. Он говорил только то, что думал на самом деле. Федор Кузьмич догадывался, как это трудно. Трудность не только в том, чтобы быть искренним, но и в том, чтобы снабдить слова точным смыслом.