– Ты как-то чудно хихикаешь, - со скрипом потянулась Елена Клавдиевна, выныривая из мыльной пены синюшными коленками. - Уж не брезгуешь ли больной женушкой?
От ее внезапного замогильного кокетства Петра Харитоновича прошиб пот. Когда вчера снимал ее с толчка, она также шаловливо пролепетала: «Небось побрезгуешь теперь Леночку потискать?!» Его пугали деревенские обороты, появившиеся в ее доселе изысканной речи. Болезнь ее опростила, и сразу выяснилось, что Леночкины предки не были дворянами. Ей словно доставляло удовольствие ставить в словах неправильные ударения, употреблять всякие «давеча», «надысь», «намедни»… Она как бы ему, одинокому зрителю, с удовольствием демонстрировала, что у нее не только тело усохло, но и разум скособочился. Она приготовила ему напоследок горчайшую из казней - смакование собственных страданий. Вот если внезапно пригнуть ее голову в воду, надави на темя, от слабости она сразу задохнется. По-человечески это будет разумно, уважительно, но потом придется идти в комнату, доставать револьвер, заряжать - и пулять себе в рот: то есть несколько минут жить с видением ее скорчившегося тельца, покрытых мыльной пеной волосиков за ушками, - это нереально.
– Посиди одна, погрейся, - сказал он. - Я пойду чаек заварю. Тебе как лучше - с мятой или без мяты?
Елена Клавдиевна проворчала:
– Как же я одна? Вдруг станет плохо. Нет уж, ты лучше меня сперва в постельку уложи. Ишь какой заварщик нашелся!
Ванна ей действительно помогла: осунувшееся личико просветлело. Она пожелала пить чай за столом, а не в постели, как это у них завелось в последние дни. С аппетитом схрумкала бутерброд с красной икрой, приготовленный Петром Харитоновичем. Чай пила с тортом «Прага», да еще в чашку Петр Харитонович намешал меду и лимона. Сам он при ней не ел. Хладнокровно разглядывал свои ногти. На жену ему смотреть было трудно. В роскошном, темно-багрового цвета махровом халате она напоминала птеродактиля, засунутого в гусеничный кокон. Поредевшие волосики торчали надо лбом неопрятным, бесцветным венчиком. Тонкие пальчики ухватывались за ложку с птичьей цепкостью. Каждый глоток сотрясал ее тельце короткой судорогой, словно она заглатывала колючку. В глазах две укоризны. На мужа косилась с лукавой улыбкой утопленницы.
– Тебе противно со мной кушать, да?
– Не говори глупостей… Я бы водочки выпил, если не возражаешь?
– А почему не ешь? Где-нибудь поужинал?
– Где я мог поужинать? Час назад занятия кончились.
– Почему же не ешь?
– Чего-то, кажется, с желудком: весь день пучит и поташнивает. Я бы водочки выпил в охотку.
– А чего ты утром ел? Чего-нибудь жирное?
– Яичницу с ветчиной. Яблоко съел. Кусок сыру. Больше вроде ничего. Кофе пил.
– Почему же тебя пучит? Я вот не ем жирного, меня и не пучит.
– Может, водочки выпить? Я давно не пил. В охотку она бы хорошо пошла.
– Бутылка в холодильнике, выпей. Да и мне налей глоточек.
– Не повредило бы, Лена, при твоем состоянии.
– Какое у меня состояние? Подумаешь, нервное истощение. Это у всех женщин бывает. Особенно у которых мужья полковники. Все-таки, Петя, трудно быть женой военного, согласись.
– Почему трудно?
– Одна моя знакомая все мечтала подцепить себе какого-нибудь офицерика, а я ей сказала: лучше яду глотани. Или повесься.
– Слишком ты категорична.
Елена Клавдиевна неловко ворохнулась на пуфике, ойкнула, глаза ее на миг подернулись серой пленкой, словно нырнули в глубь черепа. Поскорее Петр Харитонович подоткнул ей под поясницу подушечку, поудобней прислонил к стене. Легким кивком она его поблагодарила. Минутная мука не сбила ее с толку. Авторитетно она развила мысль о военных мужьях.
– Офицер не может быть хорошим мужем, Петечка, потому что у него казарменное мышление.