Вовсе не обязательно с самого рождения иметь внутри гнойный нарыв, чтобы в отместку за отвращение к жизни стремиться уничтожить весь мир.
– Я вас предупреждал, Данглар,– заметил Адамберг, нахмурившись и перестав рисовать, – после истории о глупой собаке вы станете мною брезговать.
– Скажем так, стану вас опасаться, – проворчал Данглар. – Не следует считать себя таким сильным.
– Разве это сила – видеть, как бегают тараканы?
С тем, о чем я вам рассказал, я ничего не могу поделать. А моя собственная жизнь? Да она вся состоит из потрясений. Я ни разу не ошибся ни на чей счет, я всегда знал, что происходит с тем или иным человеком: стоит он или лежит или, может, грустит, умный ли он или лживый, страдающий, равнодушный, опасный, робкий, – все это я знал заранее, вы можете себе представить, всегда, всегда! Вы понимаете, до чего это тяжело? Когда я в начале расследования уже четко представляю, чем оно закончится, я всякий раз молюсь, чтобы люди преподнесли мне какой-нибудь сюрприз. В жизни моей, если можно так выразиться, были только начала, и каждое из них, на миг наполняло меня безумной надеждой. Но тут перед глазами неизбежно рисовался конец дела, и все происходило как в скучном фильме: вы сразу догадываетесь о том, кто в кого влюбится и с кем произойдет несчастный случай. Вы все же досматриваете кино, но уже все и так знаете, и вам противно.
– Допустим, у вас замечательная интуиция, – произнес Данглар. – У вас нюх полицейского, в этом вам не откажешь. Тем не менее, вы не имеете права постоянно пользоваться этой способностью, это слишком рискованно, да и просто отвратительно. Даже когда вам уже гораздо больше двадцати, вы не можете утверждать, что досконально знаете людей.
Адамберг подпер рукой подбородок. Его глаза влажно блестели от табачного дыма.
– Лишите меня этого знания, Данглар. Избавьте меня от него, это все, чего я жду.
– Люди – это вам не какие-нибудь козявки, – продолжал инспектор.
– Нет, конечно, людей я люблю, а вот на козявок мне наплевать, и на все их мысли, и на все их желания. Хотя с козявками тоже не так-то просто сладить, они ведь не обладают разумом.
– Ваша правда, – согласился Данглар.
– Вы когда-нибудь допускали юридическую ошибку?
– Так вы читали мое личное дело? – спросил Данглар, искоса взглянув на комиссара, продолжавшего курить и рисовать.
– Если я стану отрицать, вы упрекнете меня в том, что я изображаю из себя волшебника. А я ваше личное дело действительно не читал. Кстати, что тогда произошло?
– Была одна девушка. В ювелирном магазине, где она работала, случилась кража со взломом. Я с полной уверенностью изобличал ее как сообщницу преступников. Все казалось совершенно очевидным: ее манера поведения, ее скрытность, ее порочность, и в довершение всего я же обладал нюхом полицейского! Ей дали три года, а два месяца спустя она совершила самоубийство, причем ужасным способом. К краже со взломом она оказалась непричастна, что стало ясно всего несколькими днями позже. С тех пор плевать я хотел на все ваши интуиции, на всех ваших тараканов, ползающих по губам юных девиц. С этим покончено. С того самого дня я отвергаю любые премудрости и внутренние убежденности и меняю их на нерешительность и обыденность.
Данглар встал, собираясь уйти.
– Погодите,– окликнул его Адамберг. – Не забудьте вызвать пасынка Верну.
Комиссар немного помолчал. Он чувствовал себя неловко. Его приказание стало не слишком удачным завершением их спора. Тем не менее Адамберг закончил:
– И поместите его в камеру предварительного заключения.
– Вы шутите, комиссар? – воскликнул Данглар.
Адамберг прикусил нижнюю губу.
– Подружка защищает парня. Я совершенно уверен, что они не ходили в ресторан в тот вечер, когда произошло убийство, даже если их показания совпадают.