Но кто бы мог из них предположить, что богатый подарок, который они везли могущественной сестре султана, послужит началом неисчислимых бедствий?
В короткой рубашке, сквозь полупрозрачную ткань которой просвечивала нежная грудь, благоухающая амброй, в легких шальварах, обтягивающих стройные ноги, звенящие браслетами, и с небрежно ниспадающими на узкие плечи распущенными волосами, перевитыми жемчужными прядками, Фатима казалась пленительной. А ровным дугам ее бровей и черным глазам, чуть продолговатым, беспрестанно мечущим молнии, могла бы позавидовать гурия. Но тонкие извилистые губы выдавали затаенные ее свойства: строптивость, коварство и злобу. Она была душой Эски-сераля, где вечно строились козни и распускались ядовитые цветы ненависти.
Сперва, любуясь хризолитовыми четками, излучающими свет, Фатима рассыпалась в похвалах: «О аллах, как изощрен вкус грузинок!», в благодарностях и уверениях: «О пророк, лучшего преподношения не смог бы придумать даже мой любимый брат — повелитель!» А эта шаль, вышитая золотыми и шелковыми цветными нитками, чудо из чудес! Похожая на небо в час восхода, она неизбежно вызовет зависть в самых изысканных гаремах Стамбула. Пусть женщины Моурав-бека примут ее покровительство, оно надежнее ста тысяч щитов…
Вскоре Фатима отправилась во дворец Топ-Капу, чтобы похвастать хризолитами. Но, обняв султаншу, она едва сдержала крик. «Что это?!» Сомнения не было, лица Фатимы коснулись не раскаленные угольки, а холодные рубиновые подвески, царственно мерцающие на султан-ханым. В глазах у Фатимы помутилось, но не настолько, чтобы она не заметила еще мантилью, расшитую мелким бисером и украшенную алмазной застежкой.
«Кто преподнес?! Грузинки!» — Кровь отхлынула от щек уязвленной Фатимы. Она с силой сжала хризолиты.
Взбешенная, вернувшись в Эски-сераль, она швырнула шаль в нишу, сбив узкогорлую вазу с яркой розой, ногой отшвырнула лютню, прислоненную к арабскому столику, и обрушилась на Хозрев-пашу, поспешившего войти на шум.
Хозрев искренне удивился: «Ведь подарки, добытые в Индии и в Гурджистане, достойны восхищения!..»
— Эйвах! Мне, мне, сестре султана, жалкие отбросы! — бесновалась Фатима, теребя подвернувшийся чубук кальяна. — Шайтан! Они еще вспомнят обо мне!
Поняв тщетность уговоров, Хозрев возмутился:
— Как? Моей любимой, единственной жене, жалкие дары?! Пророк свидетель, я этого не потерплю!
— Не потерпишь?! — Фатима презрительно фыркнула. — Не собираешься ли обнажить свой заржавленный от безделья кривой ханжал?! Или…
Возможно, Фатима бушевала бы еще не один час, но утомленный Хозрев сослался на предвечерний намаз и исчез.
На другое утро везир, надевая на ножку Фатимы парчовую туфлю, заверял строптивую, что добудет ей такие подвески, что султанша от зависти если не позеленеет, то пожелтеет и швырнет в лицо жене Моурав-бека грузинские рубины.
— Когда? — задала Фатима каверзный вопрос, угрожающе раскачивая на тонких пальцах туфлю.
Находчивый Хозрев не преминул ответить:
— Как только найду того, который достанет то, что ищу…
По вечерам собирались в отдаленном уголке дворца, где единственной роскошью были ковры, на них висело оружие. Здесь, в грузинской комнате, «барсы» преображались, словно матовый свет роговых светильников сбрасывал маски, скрывавшие днем их лица. Они беспрестанно твердили:
— Что дальше?
— Что? — Саакадзе оживлялся. — У султана и Моурави одно желание: чистоганом расплатиться со «львом Ирана». Так прочь сомнения во имя дорогой Картли! — И все больше воодушевлялся, крупными шагами измеряя кораллово-синий ковер. — Что дальше? План, задуманный еще в последний год правления Кайхосро, наконец осуществляется! Грузия должна быть объединена!
— Э, Георгий, — невесело проговорил Папуна, — чем упорнее ты ищешь солнца, тем сильнее гроза. Ты один мог достать со дна Базалетского озера золотую колыбель Грузии, но сам народ отвел твою руку.
Воспоминание о Базалети неизменно омрачало «барсов».