По правде сказать у молодых баронов Адлерштейнских не было другого учителя этого дела, кроме свирепого ландскнехта Гейнца, и Фридель совершенно справедливо говорил, что им обоим нужно было бы родиться совершеннейшими паладинами, чтобы иметь возможность соперничать с рыцарями и всадниками, воспитавшимися посреди ристалищ и турниров.
– Пусть нас испытают, – говорил Эббо, – тогда увидят, что дикие горцы, как нас называют, умеют наносить такие же сильные удары, как и придворные неженки!
– Что удары наши будут не менее сильны, пожалуй, я согласен; но чтобы они были также искусны и ловки, – сомневаюсь, – отвечал Фридель, более скромный, чем его старший брат. – Я слышал, воины говорили, что я всегда правлю лошадью так, как будто она поднимается на гору или спускается в пропасть, намедни мейстер Шмидт вошел в свою лавку, пожимая плечами, и говорил, что мы перекликаемся друг с другом по городу, как будто Ульм ничто иное, как гора, населенная ланями.
– Ты слышал это и не наказал его за такую дерзость?! – вскричал Эббо.
– Да как же я мог это сделать? – отвечал Фридель, смеясь. – Ведь действительно эхо отвечало мне, как будто твои губы, на призыв, посланный тебе через торговую площадь. Я мог только посмеяться на замечания Шмидта вместе с Ридигером.
– Ничто бы не доставило мне, за исключением возвращения на нашу гору, такого удовольствия, как заставить этого Ридигера глотать пыль на турнире, – сказал Эббо.
Но так как Ридигер был четырьмя годами старше Эббо, то это единоборство всегда имело противоположные результаты. Тут только молодые бароны уразумели, что умение владеть оружием не было прирожденным дарованием, и что если они желали иметь успех в серьезных встречах, им необходимо было упражняться на арене, иначе они могли получить уроки еще суровее, чем на бале.
Лук был единственное оружие, которым оба брата владели в совершенстве; но так как стрельбище было одно из любимых упражнений горожан, то подобного рода искусство было не так исключительно, как оно прежде показалось Эббо. Пищаль была для баронов нововведением, и они презирали ее, как оружие горожан, несмотря на уверения сира Казимира, говорившего им, что огнестрельные оружия служили предметом изучения и любопытства для короля римлян.
Одно уже имя этого высокого лица не нравилось молодому барону Адлерштейнскому, как потому, что король римлян был для Вильдшлосса образцом рыцарских совершенств, так еще более потому, что имя это напоминало Эббо о подчинении, которое от него требовалось. Когда сир Казимир заговорил с ним о необходимости принять присягу, молодой барон сухо отвечал:
– Этот вопрос, мессир, требует еще обсуждения.
– Настоящий вопрос, милый крестничек, в том, желаете ли вы видеть ваш замок разрушенным, или нет? – сказал Вильдшлосс шутливым тоном, заставившим Эббо нахмурить брови.
– Этого еще никогда не случалось с Адлерштейном! – гордо сказал Эббо. – Да… потому что со времени Гогенштауфенов в империи не было ни справедливости, ни единства. Но времена переменились, молодой человек, и в течение десяти лет до сорока таких замков, как ваш, разрушены Швабской ногой или раздавлены, как ореховые скорлупки.
– Скорлупа Адлерштейна показалась, однако, им слишком крепкой. Они никогда не осмеливались нападать на наш замок.
– А знаете ли отчего, мой юный барон? Оттого, что я представил императору и графу Вюртембергскому, что было бы мало славы и выгоды от нападения на скалу, обитаемую только женщинами и детьми, и что я, имеющий честь быть вашим наследником, предпочитаю видеть замок в целости и под покровительством империи до тех пор, пока мир не будет нарушен. Кроме того, я прибавил (позвольте мне вас об этом уведомить), что когда вы достигнете совершеннолетия, то исполните намерение, в виду которого ваш отец и дед выехали в последний раз из замка.