В этом случае, Христина была неистощима; она ухитрилась вырезать из соснового дерева целую игру шашек, и на одном углу скамейки нарисовала доску для этой игры, расписав ее смесью масла с углем.
Старый барон был в восхищении от такого изобретения и от удовольствия, какое оно доставляло его дочери. Барон вспомнил, что когда-то, во времена своей молодости, когда чаще соприкасался с цивилизованным миром, и он игрывал в шашки.
– В наши времена, – говорил он, – это была любимая игра владетельниц замка.
Такой успех поощрил Христину постараться сделать еще другую благородную игру, и из ее искусных рук возникли фигуры, изобретенные Палаледом; Эрментруда с изумлением смотрела на чудное мастерство своей подруги.
Наконец-то свет начал проникать в душу молодой баронессы, до сих пор спавшей духовно. Она начала более, чем прежде, интересоваться всем, что происходило вокруг нее; песни уже не просто усыпляли ее, она с удовольствием говорила о них. Рассказы, что прежде она с трудом выслушивала, теперь возбуждали в ней живейшее удовольствие. Одним словом, духовная деятельность очевидно начинала пробуждаться.
Христина привезла с собой книг; они составляли довольно значительную библиотеку для молодой девушки в пятнадцатом столетии; этим она была обязана разносторонним познаниям дяди. В этой библиотеке были книги духовного содержания на латинском языке, вышедшие из-под станка доктора Фауста, Библия, Евангелие, молитвенник, сочинение Фомы Кемпийского; была здесь также и поэма прелестного мейстерзингера и страстного любителя птиц Вольтера фон Фогельвейде, на немецком языке.
Такова была маленькая библиотека, которую домовитая фрау Иоганна считала бесполезной роскошью и докучливым багажом, а Гуго Сорель никогда бы не согласился перенести в замок; но Христина тихонько от них спрятала свое сокровище в широкие складки своих платьев.
Какой драгоценностью были эти книги для Христины теперь, когда без всякой религиозной поддержки, ей пришлось внушать умирающей девушке тайны жизни земной и загробной, стараться, чтобы она покинула этот мир с понятиями о вере и надежде, более определенными и ясными, чем были понятия ее предков-язычников! Христина потеряла уже всякую надежду на выздоровление Эрментруды, и замечала у нее все зловещие симптомы, какие видела перед смертью у сестры своей подруги, Регины Грундт. Хотя Христина и не надеялась на излечение больной, но сознавая, что может ее поддержать, утешить, усладить ее последние минуты, и не огорчалась уже более своим пребыванием в Адлерштейне. Христина нежно полюбила Эрментруду, и теперь ни за что не решилась бы ее покинуть. Бедная больная почувствовала наконец эту привязанность и разделяла ее; она начала обращаться со своими родителями с небывалым доселе уважением, что было для тех совершенной новостью; научилась даже ласково и с благодарностью относиться к старой Урселе; голос Эрментруды утратил повелительное выражение, а ее себялюбивая, капризная дружба к Эбергарду превращалась в нежную привязанность.
Старый Адлерштейнский барон замечал это превращение, и радовался, что поместил около дочери подругу, воспитанную в городе. Мало того, не понимая опасного состояния дочери, старик помышлял о том, какую пользу принесет Эрментруде такое образование, когда он решится наконец преклониться перед императором; а такое решение становилось все более и более необходимым. «Как будет счастлив тот, кто удостоится руки моей прелестной Эрментруды!» – думал барон.
Баронесса Адлерштейнская видела в этой перемене ничто иное, как переход от отрочества к юности, и считала оскорблением одну мысль, будто кто-нибудь мог бы не считать за величайшее благо брак с Адлерштейнской барышней, какова бы она ни была.