Сквозь прорези кожаной маски Жан смотрел на немногочисленную возбужденную толпу. Король Генрих не хотел рисковать бунтом, вынося казнь за пределы Тауэра. Ему требовалось, чтобы это действо, это одобренное государством убийство совершилось скрытно – как и множество других, происходивших в этом гнусном месте. Зрители, приближенные двора, прибегли к интригам, мольбам и подкупу, чтобы не пропустить столь важное событие. Придворные, которые склонялись перед Анной, чтобы поцеловать то, что они воспринимали только как уродство, щеголи, которые ухаживали за ней и сочиняли стихи в честь ее красоты, дамы, лебезившие перед ней, но в душе ненавидевшие ее и наслаждающиеся теперь ее падением, – все они собрались, чтобы принять участие в ритуале ее уничтожения.
Проблема заключалась именно в них, в этих сотнях восторженных глаз: ведь они будут следить за каждым его движением. Как бы ни отвлекло их зрелище летящей с плеч головы, каким бы быстрым ни был удар, кто-нибудь обязательно заметит второе движение меча, которое отрубит шестипалую руку.
Перед Анной на колени встал ее исповедник, призывая ее принести последнее покаяние. А бывшую королеву больше интересовало прикосновение ветерка к щеке, и она застыла, закрыв глаза и широко разведя ладони. Жан по-смотрел, как священник подносит сложенные пальцы к подбородку… и в эту секунду понял, что следует делать.
Французский палач встал перед Анной, и его тень упала на священника, который вздрогнул, перекрестился и отодвинулся. Заняв его место, Жан опустился на колени и прилюдно начал последнюю часть действа.
– Простите меня за то, что я должен сделать.
Его голос заставил Анну открыть глаза, и в них появилась улыбка.
– Я прощаю вас, мастер, и благодарю вас.
Плачущая служанка передала ей деньги, и она протянула их Жану. Он сжал мешочек, но не взял его, и их руки соединились на бархатном горлышке, а в ее взгляде сгустились обещание и воспоминание.
Он прошептал:
– В последний момент поднимите руки в молитве.
– Но зачем?
– Поднимите их, миледи. А когда я скажу: «Сейчас», оставьте только одну, упершись пальцем в подбородок. Понимаете?
– О да! Да, понимаю.
– И… прощайте.
Он собрался взять мешочек, но теперь Анна не отпустила его, не отпустила его взгляда.
– Не «прощайте», Жан Ромбо. До свидания. Потому что если есть в мире нечто несомненное, так это то, что мы с вами встретимся снова.
Она выпустила мешочек с деньгами, и он задохнулся, потрясенный ее словами и тем, что их контакт прервался. Анна Болейн опустилась на колени и последний раз посмотрела на небо, прежде чем дать завязать себе глаза. А потом она подняла ладони к лицу, а ее губы зашевелились в молитве.
Жан потянулся за мечом, спрятанным под плащом. Он отвел руку с оружием назад, ощущая его идеальный вес и прекрасную балансировку. Чуть согнув колени, он сделал вдох, напряг руки и произнес:
– Сейчас.
Одна рука упала вниз, а он расправил плечи, и клинок идеально ровно скользнул к ее безупречной шее и, ни на секунду не задержавшись, пересек границу, отделявшую жизнь от смерти. А оказавшись на другой стороне, лезвие отсекло и руку, хотя всем присутствующим показалось, что оно не прикоснулось ни к чему.
Все замерло: лица на эшафоте, лица в толпе, охваченные восторгом и ужасом, – и в этот момент неподвижности из-за темницы туч вырвалось солнце, которое ослепило всех, вспыхнув на клинке. Для Жана он перестал быть оружием.