Он был далек от подозрения, что виновником немилости к нему короля мог быть шевалье де Люрбек, так как ничего не знал о совершенно особом отношении монарха к этому иностранному вельможе, и, после долгих раздумий, приписал безобразное покушение, жертвой которого он стал и которое расценил как грубую шутку дурного вкуса, лишь одному человеку — а именно, маршалу Саксонскому. Он знал, что маршал сильно влюблен в его жену. У Фавара не было сомнений, что могущественный военачальник хотел отделаться от него, и, поскольку каменные мешки вышли из употребления в царствие Людовика Любимого, его просто отправили в Фор ль'Эвек. И Бог знает, сколько времени его там продержат…
И драматург, проницательность которого отнюдь не была равна его таланту, мучимый ревностью и все возрастающим гневом, восклицал:
— Он меня запер здесь, но я за себя отомщу!
Прежде всего, драматург принялся воплощать свой гнев и ярость в слова, создавая в уме целую серию инвектив, обличающих его соперника, в которых он, готовясь к созданию будущих пьес, отводил ему самые смешные и красноречиво уничтожающие его монологи. В ярости он схватил кусок угля из печки и стал рисовать на белёной стене комнаты карикатуру, которая, хоть и весьма непохоже, изображала знаменитого воина. Затем, разъярившись еще больше, стал хватать окружающие его предметы — оловянный кувшин, кружку, подсвечник, собственные башмаки, треуголку, табуретку — и бросать их в нарисованную им карикатуру, сопровождая это проклятиями и угрозами, от которых звенели стекла. Так продолжалось до тех пор, пока он, обессиленный, не упал на кровать, любезно предоставленную ему начальником тюрьмы. Тут им овладело отчаяние. Ужасное подозрение закралось в его сердце и стало терзать его.
— Боже! Хоть бы моя жена не стала его сообщницей! Как ни высока была ее добродетель, как ни искренна была ее нежность ко мне, смогла ли она противостоять авансам столь знаменитого и влиятельного человека? И, если она не уступила ему до сих пор, кто знает, не упадет ли она в его объятья в самое ближайшее время?
Эта мысль оказалась так непереносима, что рыдания стали разрывать ему грудь, и тот, кто так хорошо умел заставить смеяться других, сам плакал, как ребенок, не имея даже представления о том, что в это самое время наш славный Бравый Вояка добивался его освобождения.
А старый солдат не терял времени. Покинув дом госпожи Фавар, он по пути останавливался у разных лавочников. Таким образом, его могли видеть у канатчика Лекабля, под вывеской «Скрипучий канат», на Бурбонской набережной, у Люнеля, оружейника, державшего лавочку за собором Нотр Дам, у Бюто, торговавшего скобяными и древесными товарами под вывеской «Распиловка досок» на набережной Гранд-Огюстен. Затем он прошел по улице Сен-Мишель в кондитерскую, чья витрина предлагала прохожим широчайший выбор разнообразных печеных изделий, и заказал там огромный пирог, настоящую Вавилонскую башню; такой же, подавляя всех своей величественной массой, возвышался на витрине, как собор посреди селения, над румяными воздушными тортами, круглыми ватрушками и кексами, окружавшими его стены; затем, подозвав закрытый экипаж, он втиснулся в него вместе со своими покупками и велел везти его в Фор ль'Эвек.
Подъехав к воротам мрачного здания, он уже приготовился переступить через его порог, но страж загородил ему дорогу, закричав с сильным провинциальным акцентом:
— Куда? Проход запрещен!
— Тихо, тихо, парень! — воскликнул ветеран. — Ты хорошо несешь службу, это правильно. Но когда ты узнаешь, что я приехал навестить моего старого друга сержанта Монкорне, я думаю, ты меня пропустишь.