— Настоящее? — повторил герцог. — Столь оскорбительное письмо для такого преданного слуги?!
— Преданный слуга не заставляет своего господина играть смешную роль.
— Сир! — высокомерно начал министр. — Я рожден достаточно близко от трона, чтобы понимать его величие.
— Я вас больше не задерживаю, — отрезал король. — Вчера вечером в своем кабинете в Версале вы принимали курьера госпожи де Граммон.
— Да, сир.
— Он передал вам письмо.
— Разве брат и сестра не имеют права переписываться?
— Не перебивайте, прошу вас. Я знаю содержание этого письма.
— Сир…
— Вот оно… Я взял на себя труд переписать его собственноручно.
Король протянул герцогу точную копию полученного им письма.
— Сир!..
— Не пытайтесь отрицать, герцог: вы спрятали письмо в железный ларец, стоящий в вашей спальне между стеною и кроватью.
Герцог смертельно побледнел.
— Это не все, — безжалостно продолжал король. — Вы написали ответ госпоже де Граммон. Я знаю, о чем это письмо. Оно лежит в вашем бумажнике и ожидает лишь постскриптума, который вы должны приписать после разговора со мной. Как видите, я неплохо осведомлен!
Герцог вытер холодный пот со лба, молча поклонился, не проронив ни единого слова, и, пошатываясь, вышел их кабинета, словно громом пораженный.
Если бы не повеявший на него свежий воздух, он бы упал. Оказавшись в галерее, он взял себя в руки и прошел с высоко поднятой головой сквозь строй придворных. Вернувшись в свои апартаменты, он принялся жечь многочисленные бумаги.
Спустя четверть часа он покидал замок в своей карете.
Немилость, в которую впал де Шуазель, всколыхнул» всю Францию.
Парламент, на самом деле поддерживаемый терпимостью министра, объявил во всеуслышание, что государство лишилось самой надежной опоры. Знать держалась за него, как за своего представителя. Духовенство чувствовало себя при нем в безопасности, потому что его чувство собственного достоинства, зачастую граничившее с гордыней, не позволяло ему в его министерских занятиях поступать против совести.
Многочисленные и уже довольно сильные энциклопедисты, или философы — люди просвещенные, образованные, любители поспорить, — возмутились, увидев, что правление вырвано из рук министра, который курил фимиам Вольтеру, финансировал «Энциклопедию», сохранял и развивал традиции г-жи де Помпадур — меценатки и почитательницы «Меркурия» и философии.
У народа было еще больше оснований для недовольства. Народ жаловался, не вдаваясь в подробности, но, по обыкновению, касаясь грубой правды, словно живой раны.
Де Шуазель, по общему мнению, был плохим министром и плохим гражданином, зато он был образцом добродетели, нравственности и патриотизма. Когда умиравший в деревне народ слышал о расточительности его величества, о разорительных капризах графини Дю Барри; когда к народу обращались с предупреждением вроде «Человека с сорока грошами» или советом наподобие «Общественного договора»; когда народу намекали в «Скандальных новостях» или «Странных мыслях верноподданного», — народ ужасался при мысли, что попадет в нечистые руки фаворитки, «достойной меньшего уважения, нежели жена угольщика», как сказал Бово, а также в руки фаворитов самой фаворитки; народ устал от страданий и не мог себе представить, что будущее окажется еще более мрачным, чем прошедшее.
То, что у народа были свои антипатии, совсем не означало, что у него были и какие-нибудь ярко выраженные симпатии. Он боялся знати точно так же, как ненавидел духовенство. Его не касалось изгнание де Шуазеля, однако он видел недовольство высших светских кругов, церкви, Парламента, и этот шум, сливавшийся с его собственным ропотом, превращался в оглушительный грохот, опьянявший народные массы.