Мы вместе отправимся на охоту, и под этим предлогом мне не придется ни с кем встречаться, никого выслушивать, ни с кем разговаривать.
— Даже с королем?
— Напротив, я хочу с ним пококетничать и довести его этим до отчаяния.
— Браво! Вот прекрасная война!
— А вы, Жан, что делаете? Да покажитесь же из-за подушек, вы погребаете себя живым, друг мой!
— Что я делаю? Вам хочется это знать?
— Ну да, может, нам это пригодится.
— Я размышляю…
— О чем?
— Я думаю, что в этот час все куплетисты города и окрестностей высмеивают нас на все лады; что «Нувель а ла Мен» нас разрезают, словно пирог; что «Газетье кирассе» знает наше самое больное место; что «Журналь дез Обсерватер» видит нас насквозь; что, наконец, завтра мы окажемся в таком плачевном состоянии, что даже Шуазель нас пожалеет.
— Что вы предлагаете?
— Я собираюсь в Париж, хочу купить немного корпии и побольше целебной мази, чтобы было что наложить на наши раны. Дайте мне денег, сестричка.
— Сколько? — спросила графиня.
— Самую малость: две-три сотни.
— Видите, герцог, — проговорила графиня, обратившись к Ришелье, — я уже оплачиваю военные расходы.
— Это только начало кампании, графиня: что посеете сегодня, то пожнете завтра.
Пожав плечами, графиня встала, подошла к шкафу, отворила его, достала оттуда пачку банковских билетов и, не считая, передала их Жану. Он, также не считая, с тяжелым вздохом засунул их в карман.
Потом он встал, потянулся так, что кости затрещали, словно он падал от усталости, и прошелся по комнате.
— Вы-то будете развлекаться на охоте, — с упреком в голосе произнес он, указывая на герцога и графиню, — а я должен скакать в Париж. Они будут любоваться нарядными кавалерами и дамами, а мне придется смотреть на отвратительных писак. Решительно, я приживальщик.
— Обратите внимание, герцог, — проговорила графиня, — что он не будет мною заниматься. Половину моих денег он отдаст какой-нибудь потаскушке, а другую проиграет в кабаке. Вот что он сделает! И он еще стонет, несчастный! Послушайте, Жан, ступайте вон, вы мне надоели.
Жан опустошил три бонбоньерки, ссыпав их содержимое в карманы, стащил с этажерки китайскую статуэтку с брильянтиками вместо глаз и величественной поступью вышел, подгоняемый раздраженными криками графини.
— Загляденье! — заметил Ришелье тоном, каким обыкновенно льстец говорит о страшилище, которому про себя желает, чтобы тот свернул себе шею. — Он дорого вам обходится… Не правда ли, графиня?
— Как вы верно заметили, герцог, он окружил меня своей заботой, и она ему приносит три-четыре сотни тысяч ливров в год.
Зазвонили часы.
— Половина первого, графиня, — сказал герцог. — К счастью, вы почти готовы. Покажитесь на минутку своим придворным — они уж, верно, подумали, что наступило затмение, и пойдемте в карету. Вы знаете, как будет проходить охота?
— Мы с его величеством обсудили это вчера: он отправится в лес Марли, а меня захватит по пути.
— Я уверен, что король ничего не изменит в распорядке.
— Теперь расскажите о своем плане, герцог. Настала ваша очередь.
— Вчера я написал своему племяннику, который, кстати сказать, должен быть уже в дороге, если верить моим предчувствиям.
— Вы говорите о д'Эгийоне?
— Да. Я был бы удивлен, если бы узнал, что завтра мое письмо не встретит его в пути. Думаю, что завтра или, самое позднее, послезавтра, он будет здесь.
— Вы на него рассчитываете?
— Да, графиня, у него светлая голова.
— Зато мы больны! Король, может быть, и уступил было у него панический страх перед необходимостью заниматься делами.
— До такой степени, что…
— До такой степени, что я трепещу при мысли, что он никогда не согласится принести в жертву де Шуазеля.
— Могу ли я быть с вами откровенным, графиня?
— Разумеется.
— Знаете, я тоже в это не верю.