Я стал пристально вглядываться в том направлении, но нашей пропавшей команды там так и не увидел.
Сидение без дела стало мне надоедать. Что должно теперь произойти? Какой может быть теперь наилучшая стратегия? Отплыть на небольшое расстояние от острова — если это возможно — и ждать прихода к нам на помощь второго судна, которое прибудет не раньше, чем через четыре месяца? Нет! Сидеть и ждать, надеясь на спасение? Но как долго? Можем ли мы сами предпринять что-либо полезное? Я не знал.
Движения «Испаньолы» подсказали мне, что она снова повернулась так, что стал виден удаляющийся бриг Молтби. Как быстро исчезают вдали корабли, унося наших любимых; как медленно, когда уносят прочь наших врагов! Черный бриг все еще оставался в пределах видимости для подзорной трубы, и все мы по-прежнему оставались пленниками из-за этого изобретения! Впереди нас ждали долгие часы под раскаленным солнцем.
Чувство облегчения после пережитого ужаса привело к тому, что я заснул, стоя на ступеньке трапа. Судя по солнцу, прошло не менее часа к тому времени, как я проснулся. Мне теперь не виден был ни остров, ни удаляющийся бриг. Однако вскоре я должен был увидеть либо то, либо другое: море волновалось сильнее. Дела, вероятно, пошли значительно лучше, если я позволил себе заснуть. Несчастные матросы, лежавшие всего футах в пятнадцати от меня, заползли в затененное место.
Кроме того, мне снова стали слышны обычные корабельные звуки. Я никогда не мог их забыть. Несмотря на ужасающие события, участником которых я стал во время двух своих вояжей, звуки, обычные для «Испаньолы», живут во мне, словно голоса старых друзей. Я помню, как звучит натянутая якорная цепь, как скрипят мачты и реи, как посвистывает ветер в снастях. И я хорошо понимаю, почему «Испаньола» — «она»: для тех, кто ее любит, она словно любимая женщина — мать, возлюбленная, жена. [14]
Вскоре передо мной открылся широкий простор океана. Черный бриг совсем уменьшился. Однако я никогда не бываю уверен, что опасность миновала, пока мне об этом не сообщат. Поэтому, хотя я считал вполне безопасным приблизиться к несчастным морякам, распростертым на палубе, я подбирался к ним, держась ниже уровня поручней.
— Вы в безопасности, — тихо сказал я каждому из них. — Это хороший корабль, с хорошим капитаном. Ваши мучители убрались прочь.
Один из них выглядел получше, чем остальные. Губы у него не так сильно распухли.
— Нам не давали воды, — прошептал он.
— Вы получите и воду, и еду — хватит с избытком. Но как случилось, что вы оказались в таком ужасном положении?
Наверное, время для такого вопроса было не очень подходящим (из-за своего любопытства я бываю нетактичным), но мне был дан ответ.
— Нас насильно завербовали в Бристоле. Что-то в эль подмешали. Двое из нас вообще не моряки, а двое — морские офицеры. Я — клерк, а он — человек указал пальцем — слуга.
Я пообещал вернуться и прокрался вперед, к главному трапу, у которого стоял дядюшка Ам-броуз, спокойный и неподвижный, словно простоял там весь день. Он радостно меня приветствовал.
— Мог ли бы ты такое придумать, Джим? Я бы тоже не смог! Какая хитрость! Нашему капитану надо бы адвокатом быть! «Чумной корабль!» Ни больше ни меньше — чумной корабль! Нам следует изменить наше мнение о Риде. Эта его холодная мина скрывает ум, способный на большее, чем морское дело. Ты бы такое придумал, Джим, а?!
Его восторг вселил в меня горячую надежду.
— Дядя, — сказал я, — если такая опасность миновала, если с ней можно более не считаться, то мы должны суметь сделать все, ради чего сюда прибыли.
— А платок, Джим! Платок! Боже мой! — Если бы Амброуз Хэтт был из тех, кто привык от восторга хлопать себя по коленям, он наверняка набил бы себе синяков на обеих ногах.