Когда он спустился по лестнице в прихожую, он поздоровался со мной так просто, будто я всего-навсего проезжал с друзьями мимо и надумал зайти в гости.
Дневной свет еще не добрался внутрь дома. Дядюшка Амброуз приказал слугам принести, вдобавок к свечам, которые они держали, еще и лампу. Лампа появилась, и дядюшка велел слуге высоко ее поднять и стал вглядываться каждому из нас в лицо с интересом и сочувствием. Взгляд его особенно долго задержался на лице Грейс Ричардсон, затем он без обиняков обратился к ней:
— Мадам, от всей души приветствую вас в моем доме. Добро пожаловать! А вы, юный джентльмен, — улыбнулся он Луи, — вы мне очень нравитесь.
Луи улыбнулся ему в ответ и посмотрел на меня — он выглядел довольным и спокойным. А дядюшка продолжал:
— Как удачно, что вы заехали ко мне так рано. Я очень уж залеживался в постели последние несколько недель, так что даже задержался с делами. — Он дружески обратился к слугам: — А теперь, Уилфрид, и вы тоже, миссис Уилфрид, эти путники голодны и рады были бы насладиться горячей водой и еще более горячей едой.
Слуги бросились исполнять распоряжение, и мы разошлись по дому, как только и возможно бывает в таких домах. Том исчез с Уилфридом, тогда как миссис Уилфрид увела мать с сыном в противоположном направлении. Я же прошел по каменным плитам коридора в кабинет дядюшки, следуя за огнем лампы в его руках.
Множество счастливых воспоминаний, связанных с этим домом, роилось в моей голове; здесь я чувствовал себя в безопасности. Мы с матушкой как-то провели в этом доме целое лето — мне было лет восемь или около того; матушка тогда слегка недомогала, и отец, который очень любил дядюшку Амброуза, отправил ее к нему — поправить здоровье.
— Джим, как поживает твоя матушка?
— Она в добром здравии, дядя, — ответил я.
— Я часто вспоминаю твоего батюшку. До сих пор скучаю о нем.
— Мы тоже, дядя Амброуз.
Он поставил лампу на письменный стол и раздвинул ставни. Свет зари, все еще сероватый, заливал сад.
— Прости, я еще не убрал со стола вчерашнюю работу. Боюсь, становлюсь небрежен. Когда был моложе, я успевал сделать дневную работу днем, а буквы на странице умещались на одной ее стороне, как меня учили. Теперь приходится работать заполночь, а буквы на листе очень уж расползаются.
Он подошел к небольшому столику и взялся за графин.
— Вот что я обнаруживаю, — сказал он. — Когда стареешь, позволяешь себе время от времени нарушать правила. Так что… выпьем с тобой немного бренди.
Он взял со столика графин и два бокала.
— Эх, — засмеялся он, — выпью-ка я снова бренди на заре!
Мы сели за большой письменный стол друг против друга. Я передал ему письмо матушки; он прочел его, ничего не сказал и отложил в сторону.
— Итак, — произнес он, — чтобы мы все вместе могли насладиться завтраком, расскажи мне свою историю.
И я опять рассказал свою историю с самого начала, как уже рассказывал доктору Ливси, добавив к ней рассказ о приключении с ночными всадниками. Дядюшка слушал как человек, которому рассказывают увлекательнейшую повесть на свете, хотя я знаю, что ему приходилось выслушивать наедине такие исповеди и такие отчаянные истории, каких не слышал больше ни один человек на юго-западе Англии.
Когда я закончил, он спросил:
— Но ведь ты чем-то не удовлетворен?
Я улыбнулся. Он, как и моя матушка, всегда сразу добирается до самой сути любого дела.
— Я запутался, дядя.
— Так распутай путаницу. Я всегда так говорю.
— Ну… — начал я и сразу замолчал, не в силах преодолеть сложность своего положения. Дядюшка терпеливо ждал, как каждый, кто хорошо умеет слушать.
— Эта дама ничего мне не рассказывает. Из-за этого я не могу понять, как мне следует поступать, что будет правильно, а что — нет.