— Просто подумал, что мы могли бы с тобой поговорить.
— О твоем отъезде?
Он повернулся к ней, и она увидела, как засветились в лунном свете его голубые глаза.
— Я не хочу идти к отцу в семейный бизнес, я хочу изучать искусство, а потом вернуться в Хэрроугейт и заниматься живописью. Я не хочу покидать Глэд Хэнд… и тебя. — Он запнулся, но на этот раз она не заметила этого.
— Я тоже не хочу, чтоб ты уезжал. Я буду скучать по тебе, — сказала она, забыв прикрыть грудь и всматриваясь в дорогое ей лицо. — О, Райль, ну почему отец так скоро заставляет тебя идти в бизнес? Карру ведь уже восемнадцать, и он так давно умоляет об этом. А тебе в декабре будет только семнадцать.
— Не знаю, почему. — Он так тихо сказал это, что Джинкс пришлось наклониться к нему, чтобы расслышать.
— Нам бы надо быть вместе по крайней мере год еще до твоего отъезда, ну что я буду без тебя делать? Ведь здесь будет только Эдит, а она ни о чем другом не может говорить, как только о мальчиках, танцах, нарядах и прическах.
— Ты тоже очень скоро начнешь об этом думать.
— Я? Не думаю.
— Слушай, ведь тебе, кажется, очень нравился кузен Эрик пару лет назад.
— Ох, но кузен Эрик — не мальчик, а мужчина. — Ее голос неожиданно стал каким-то певучим. — Как ты думаешь, отец будет меня иногда брать в Миллтаун, когда ты уедешь в сентябре? Может, Эрик будет дома и мы с ним сможем поиграть дуэтом.
— Нам что, так необходимо говорить о кузене Эрике?
— Но ведь это ты начал.
— Но я не ожидал, что ты так ухватишься за эту тему, как будто он для тебя — единственный свет в окошке.
— Почему ты сердишься? Он долго молчал, губы его сжались, а скулы окаменели. Наконец он взорвался:
— Я хочу поговорить о нас!
— Нас? — Сердце ее забилось сильнее, и она не могла понять, почему. — Что о нас?
Райль наклонился к ней, на его загорелый лоб упала прядь волос.
— Джинкс, ты ведь знаешь, что я ненастоящий брат тебе.
— Да, но… — Она замолчала, почувствовав неожиданную слабость.
— Твои родители — единственные родители, каких я когда-либо знал, ведь тебе известно, что моя настоящая мать умерла в родах. Поэтому… ты мне ненастоящая сестра. — Он глубоко вздохнул. — Я люблю тебя, Джинкс, но совсем не так, как люблю отца, мать и Кифа.
Сердце его стучало, как шатун на отцовском поезде. Она вдруг испугалась и заволновалась одновременно.
И тогда Райль схватил ее за плечи, и сквозь ткань рубашки она почувствовала жар его больших сильных рук.
— Я люблю тебя, Джинкс, и хочу когда-нибудь жениться на тебе.
— О, Боже… — Она почувствовала себя так, будто сидит на паровозе и поезд сходит с рельсов, падая в лощину.
— Ты будешь ждать меня, Джинкс? Будешь ждать до тех пор, пока я не смогу добыть себе место в компании? Я прошу тебя только не говорить «да» кому-либо другому.
— О, Святая Мадонна! — выдохнула девушка. — Я не говорю ничего никому, Райль. Никто меня ни о чем еще не просил.
— Так я прошу. — Он стиснул свои руки. — Я прошу тебя подождать меня. Ты подождешь меня, Джинкс, да?
Сердце ее стучало, а во рту пересохло.
— Я никуда не уезжаю, — прошептала она, не зная, что еще ему сказать.
Он вздохнул и освободил ее. Она колебалась.
— Тебе лучше пойти в дом. Если кто-нибудь выглянет из окна библиотеки, то сразу увидит тебя в этой белой рубашке, а с твоими рыжими волосами сразу поймет, что это ты.
— Наверно, ты прав. — Но она не шевельнулась.
— Ты… ты не поцелуешь меня на прощание перед отъездом?
— Ты ведь будешь здесь еще до сентября, — сказала она, непроизвольно подняв подбородок. Губы ее таяли, как мороженое.
— Но нам может не представиться другой возможности поцеловаться на прощание. А я должен поцеловать тебя, всего один раз. Только раз, Джинкс.