– Уже уходишь?
– Да.
В самом центре напряженной тишины Джим Моррисон ожидал солнца: «I’m waiting for the sun».
– Ну как ты?
– Все в порядке.
Пальцы Нурии пыталась освободиться от присосавшихся к ним щупальцев красного клея.
– Правда? Но ты не стесняйся, если что вдруг понадобится…
Алисия послушно кивнула. Проще всего было со всем соглашаться, бездумно кивать головой и, главное, ничего не вспоминать, поставить заслон лавине уродливых воспоминаний, из‑за которых она пренебрегала непреложным долгом – жить. Нет ничего проще, чем сказать «да», и вообще всегда очень просто что‑нибудь сказать; говорение – самая гибкая и легко адаптирующаяся часть нашего существа.
– Да, если что понадобится… – Алисия подставила щеки под быстрые поцелуи Нурии. – До завтра.
Перешагивая через ступени, она поднялась на свой этаж, левая рука шарила в кармане кожаной куртки, нащупывая ключи и зажигалку. Алисия остановилась перед дверью, глотнула воздуха, потом сунула в рот сигарету. Ее приводила в отчаяние принятая на себя – или навязанная себе – обязанность непрестанно терзать собственную душу, словно только так и можно смягчить угрызения совести; ее бесило то, что она сама заставляет себя страдать, словно только так можно быть на высоте той любви, какой когда‑то одарили ее ныне покойные муж и дочь. Вместе с тем полное бесчувствие, о котором она мечтала и ради которого стольким пожертвовала, казалось ей самым страшным из предательств – все равно что не сыграть назначенную тебе роль в трагедии, когда все остальные уже исполнили свои партии и покинули сцену. Она сделала первую затяжку и тотчас заметила, как соседняя дверь тихонько приоткрылась и в щелке появились два глаза. Дверь распахнулась настежь, и сгорбленное, морщинистое существо радостно заулыбалось ей из прямоугольного проема.
– Добрый вечер, Лурдес.
– Добрый вечер, детка. Погоди‑ка, не закрывай!
Буквально через минуту старушка вновь вышла на лестничную площадку, неся в руках какую‑то посудину, завернутую в фольгу. Улыбка по‑прежнему кривила лицо, похожее на мордочку сухонькой белочки.
– Вот, детка, возьми.
– Ну что вы, Лурдес, мне так неудобно..
– Не говори глупостей. – Только в голубых глаза и светились еще остатки жизненной энергии. – Тебе же надо есть, смотри, во что превратилась – кожа да кости, я ведь знаю, у тебя нет времени возиться на кухне. Тут немного менестры, сама убедишься, какая она вкусная.
– Спасибо, Лурдес.
Спасибо, разумеется, спасибо, вечное спасибо – ведь другие берут на себя труд жить за нее, и она соглашается на то, чтобы ее освободили от мелких прозаических обязанностей – тех самых, к которым, как это ни смешно, собственно, и сводится наше существование. Губы сеньоры Асеведо взбирались по щеке Алисии и оставили поцелуи где‑то между виском и ухом – там, где поцелуи звенят, словно воздушные пузырьки. Супруги‑пенсионеры были ее соседями, и для них, медленно и с трудом привыкающих к скуке и праздности, забота об Алисии превратилась в каждодневный долг; правда, их к этому толкали как сострадание, так и поразительное сходство Алисии с покойной дочерью. Они потеряли ее несколько лет назад после мучительной борьбы с лейкемией. Нередко Лурдес злоупотребляла тем, что Алисия дала ей ключи от своей квартиры, попросив иногда поливать фикусы на лоджии. Лурдес наводила порядок в ванной, разгружала посудомоечную машину и, разумеется, высыпала окурки из пепельниц, так что Алисия, вернувшись вечером с работы, находила все вокруг в идеальном порядке. И дон Блас тоже всегда был готов починить водослив в стиральной машине или штепсель в электродуховке, делая это за весьма скромную награду – детективные романы, которые остались после Пабло и занимали место на стеллаже между «Ларуссом» и испанскими классиками.