Но все равно, всех шрамов и рубцов скрыть не удалось…
В этот момент поручик вдруг замолчал так резко, словно подавился собственным языком, а из-за двери донесся треск плотной ткани – похоже, кого-то схватили за грудки, и я даже догадывалась, кого именно…
– Послушай, Кривицкий, я советую тебе хорошо запомнить следующее, – раздался тихий голос Салтыкова, в котором тем не менее явно читалась сдержанная ярость. – Во-первых, тот первый муж Елены Сергеевны, которого ты считаешь ее большой ошибкой, был моим близким другом, и я советую об этом не забывать, во-вторых, я никому не позволю распускать грязные сплетни об уважаемой женщине, так что будем считать, что ты ничего не говорил, а я ничего не слышал. Но если ты намерен продолжать обсуждение подобных тем со мной или еще с кем-либо, я буду вынужден стреляться, чтобы это пресечь. Я, знаешь ли, весьма щепетилен в вопросах чести. Можешь прислать ко мне своих секундантов.
– Ну что ты, Валентин, успокойся! – залебезил поручик. – Я беру все свои слова назад. Да и что такого я сказал? Просто вспомнил какие-то досужие байки, на которые и внимание обращать нечего. Я вовсе не хотел никого обидеть и тем более как-то задеть честь дамы. Видишь ли…
После этого голоса в коридоре стихли, видимо, господа офицеры отправились продолжать разговор в другое место. А я так и осталась в своей спальне со шляпной коробкой в руках и в полном смятении чувств. Что ж, хотела удовлетворить свое любопытство – вот и результат! Получите, мадам!
Нет, я не так уж зависима от чужого мнения, тем более от мнения какого-то армейского фертика, но все же… Услышав о себе такое, никто не пришел бы в радостное расположение духа. Наверное, слабая, ранимая женщина, воспитанная на дамских романах, могла бы ощутить, что ее сердце разбито.
Впрочем, мое сердце, закаленное в житейских передрягах, отличается особой выносливостью и разбить его не так уж легко. Приятно думать, что сила моего духа подобна гранитной скале, ударяясь о которую, рассыпаются сплетни и злопыхательские инсинуации.
А этот поручик Кривицкий – просто душка! Веселый такой, жизнерадостный, не чужд любознательности, из него получился бы прекрасный разбойник с большой дороги. Не знаю, от чего он лечится здесь, в Гиреево… На мой взгляд, он неизлечимо болен душевной черствостью, а скверными манерами захворал еще в детстве, и теперь процесс перешел в хроническую форму.
Однако, бог с ним, меня ждут обязанности – пора навестить Анну Чигареву и посмотреть, как там дела, в ее обители скорби…
Чтобы сократить себе путь, я прошла до Привольного напрямик, через лес. Мне не так уж часто удается побродить по лесным дорожкам и подышать хвойным воздухом. Для горожан это большая роскошь. А ведь все врачи утверждают, что пешие прогулки на свежем воздухе чрезвычайно благотворно влияют на здоровье. Так нужно же мне извлечь из этой поездки хоть какую-то пользу для себя лично!
Оказалось, что Аня гуляет в усадебном парке. Милая старушка, похожая на прижившуюся в доме няню, объяснила мне, как туда пройти. Обойдя обширный заросший пруд, я издали увидела огромное гранитное надгробие (довольно редкое украшение для подмосковных парков). Возле камня в позе кладбищенского мраморного херувима застыла молодая вдова.
– Здравствуй, Анечка, – окликнула я – Прости, что нарушаю твое уединение…
Аня повернула ко мне лицо, и я замолчала, потому что комок встал у меня в горле. Конечно, вдова должна быть скорбящей и кроткой, но, ей-богу, двадцатилетняя красавица с погасшим взглядом, с опухшим от постоянных слез лицом, да еще облаченная в глубокий траур и просто-таки олицетворяющая собой ходячий памятник усопшим – это кощунственное зрелище. К тому же она привлекала внимание своей откровенной неприкаянностью, и это очень бросалось в глаза.