Такая экономика не может функционировать нормально. В наших условиях законы могут соблюдаться только при условии жесткого и неподкупного контроля за предпринимательской деятельностью. Если же представить себе полное соблюдение законности и стопроцентное наказание за все совершаемые правонарушения, то больше половины населения страны придется заключить в тюрьмы. Нереальность такой перспективы диктует необходимость выбора иной модели экономики, при которой рыночная свобода ограничена разумными пределами, а контроль над хозяйственной деятельностью осуществляется таким образом, чтобы максимизировать мотив общественного служения и минимизировать возможность правонарушений. Не следует закрывать глаза на то, что в плановой экономике уровень хозяйственных преступлений был намного ниже, и на то была своя причина. Плановая определенность и обязательность считалась более справедливым способом ведения дел, нежели рыночная неопределенность и произвольность. Подобное восприятие реальности нашим населением изменить трудно, и с этим надо считаться.
Опыт быстро развивающихся стран (Китай, Вьетнам, Индия, Бразилия), о которых речь впереди, является подтверждением этой истины. Высокие темпы роста и противостояние негативному воздействию мирового финансово-экономического кризиса в этих странах с достаточной определенностью показали, что национальное планирование вполне совместимо с рынком. Более того, оно является эффективным способом снижения вносимой рынком фундаментальной неопределенности, а тем самым предупреждения и предотвращения кризисных явлений в экономике. При наличии регулируемого рынка в странах капитализма не было бы массовых спекуляций ценными бумагами, не было бы нынешнего кризиса. Только корыстные интересы узкого слоя безудержных спекулянтов и идеологическая предвзятость препятствуют принятию этого вывода на Западе. Что касается нас, то с учетом нашего более удачного планового и неудачного рыночного опыта он кажется жизненно необходимым.
Скажем еще более определенно. Прежнюю систему централизованного планирования восстановить невозможно и не нужно. Речь идет о другом. Навязанная нам путем приватизации частная собственность народного признания не получила. Не только грабители, но и относительно честно – насколько это возможно у нас в современных условиях – создавшие свое состояние собственники, какие тоже есть, являются сейчас нелюбимой категорией людей в нашем обществе. Все они живут в своих домах, как в осажденных крепостях, окруженных не только высокими заборами, но многочисленной вооруженной охраной. Не только они сами находятся под постоянной угрозой покушения, но и члены их семей, включая детей, круглосуточно живут под присмотром бдительной охраны, чтобы исключить их похищение с целью выкупа.
При всех недостатках капитализма западный капитал до таких дикостей не доходил. То же самое можно сказать о дореволюционном российском капитале, который показывал гораздо большее родство с европейской цивилизацией, нежели его нынешний наследник. Тем не менее, в итоге его постигла трагическая судьба. Каким будет судьба нынешнего частного капитала, мы знать не можем. Мы можем только указать ту логику в цепи событий, которые привели в России к более острой и негативной реакции на приход капитализма, чем это имело место в остальной Европе.
Если восстановить в памяти картину Европы конца XIX и начала ХХ века, то мы найдем в ней развитое революционное движение, угрожавшее повернуть развитие капитализма к социализму. Тогда русские только учились у европейского социалистического движения, как сделать революцию в своей стране. Однако вскоре ученики превзошли своих учителей. В России произошла антикапиталистическая революция, приведшая к власти большевиков, в то время как Европа предпочла остаться капиталистической. На мой взгляд, революция в России была вызвана более острой негативной реакцией нашего населения на капитализм, чем европейского. Капитализм у нас и тогда и сейчас устраивает небольшую богатеющую часть населения, а у остальных он вызывает недовольство и желание заменить его чем-то лучшим. Русский знает, что один способнее другого, работает более умело и вправе иметь больше. Но он не верит, что честным трудом можно заработать и приобрести многомиллиардное состояние. Эта его убежденность выражается в пословице: "Трудом праведным не наживешь палат каменных". Хорошо это или плохо, но надо признавать ту реальность, что наша психология является скорее эгалитарной, нежели элитарной. Справедливость мы понимаем как равенство в имущественном и социальном положении, и это для нас важнее всего. Поэтому в советское время была мечта о свободе и демократии, но не было никаких требований возврата к рынку и частной собственности.
Что касается нашего нынешнего состояния, то время назад не течет и возврата к прошлому быть не может. Развиваться можно только вперед, и для этого выбор модели развития имеет судьбоносное значение. Нам нужна модель развития, которая была бы свободна как от пороков советского тоталитаризма, так и бесчеловечного капитализма и сочетала бы достоинства как рынка, так и плановости, отсекая их недостатки. К такой модели ближе всего нас подводит посткейнсианская экономическая теория, необходимость восприятия которой мы пытались доказать на основе нашего горького двадцатилетнего опыта.
Глава III. Посткейнсианство – теория третьего пути
Введение
Привлекательность посткейнсианства для российской экономики вызвана тем, что наряду с рядом других направлений мировой экономической мысли (институционализмом, марксизмом, дерижизмом) является альтернативой господствующей на Западе неоклассической ортодоксии (мэйнстрим), ставшей теоретической основой проведенных у нас рыночных реформ.
В то время как неоклассическая ортодоксия (мэйнстрим) исходит из того, что капитализм настолько хорош и совершенен, что альтернативы ему нет и быть не может, посткейнсианство стоит на другой позиции. В отличие от марксизма оно не является революционной теорией, выступающей за полный отказ от капитализма. В то же время не считает его настолько совершенным, что в нем ничего не надо менять. Наоборот, говорит оно, у капитализма есть свои пороки и он нуждается в таких изменениях, благодаря которым альтернативные ему формы ведения хозяйства могут быть вполне эффективными.
В предыдущей главе мы старались показать, как пагубно отразилось на нашей судьбе принятие монетаристской ортодоксии как основы российских реформ. Это тем более досадно, что за два девятилетия до того, как мы в начале 90-х годов коленопреклоненно набросились на этот предложенный нам американской администрацией залежалый идейный товар, представители посткейнсианства доказывали ее полную несостоятельность. Они вели речь о несоответствии этой догматики западной капиталистической реальности. Так, еще в начале 1971 года на 84-й ежегодной встрече Американской ассоциации экономистов Дж. Робинсон выступила с докладом о кризисе неоклассической теории. Она утверждала, что неспособность предсказать и объяснить Великую депрессию 1929-1933 гг. показала первый кризис экономической теории, а тогдашняя (имелось в виду начало 70-х гг.) неспособность неоклассической ортодоксии постичь ход и перспективы современного общества кладет начало второму кризису. "Вероятно, это вызовет кризис в так называемой экономике свободного предпринимательства… Я говорю об очевидном банкротстве экономической теории, которая во второй раз не может ничего сказать по вопросам, в ответах на которые, кажется, нуждаются все, за исключением экономистов" (Robinson, 1972, p. 9-10).
С тех пор тема о кризисе экономической теории (с номером или без него) захватывала все большее количество специалистов. С течением времени ситуация стала еще хуже. Десять лет спустя другой посткейнсианец, П. Давидсон, писал: "События последнего десятилетия уменьшили авторитет экономистов как неоклассически-кейнсианского, так и монетаристского толка в глазах публики. Здание ортодоксальной неоклассической теории лежит в руинах. Между тем, и это даже более важно, похоже, что экономический кризис разыгрался в реальном мире, что произошло не без связи с кризисом теории. Наступление этого экономического кризиса – второго великого кризиса двадцатого столетия – было ускорено политическими советами, основанными на неадекватной школе неоклассической мысли" (Davidson, 1990, p. 279).
Предсказание оказалось пророческим.
Однако при всей значимости этих предсказаний у проблемы "теория – кризис" теперь есть другая, еще более важная сторона, которая не привлекает внимания западных экономистов. Это последствия применения неоклассической ортодоксии и предложенной ею модели рынка в государствах бывшего СССР. Нигде раньше капитализм не создавался по заранее разработанным чертежам. Нигде раньше неоклассическая теория не прошла такую экспериментальную проверку, как у нас. Везде он возникал спонтанно, вначале у одних, затем у других народов. Естественно возникший на протяжении столетий капитализм был предметом анализа различных школ экономической мысли, каждая из которых вправе претендовать, что именно она наиболее адекватно отражает существующую реальность.
Относительно нашего капитализма таких споров быть не может. Его уникальность состоит в том, что является единственным случаем создания рынка и капитализма по чертежам неоклассической ортодоксии. На нашем опыте, можно сказать, она прошла экспериментальную проверку, и разве не интересно рассмотреть, о чем говорят данные этой гигантской лаборатории? Приведенные в предыдущей главе на этот счет факты и цифры говорят сами за себя. На мой взгляд, они дают основание для определенного исторического приговора. Неоклассическая ортодоксия настолько лучше (или хуже) марксистской ортодоксии, насколько советский социализм лучше (или хуже) сложившегося у нас капитализма.