Кстати говоря, не случайно, что масштабный ренессанс идеи равного и одинакового отношения к любому бизнесу, недопустимости "дискриминационного" к нему отношения по признаку социальной значимости (в жестко-либеральной и индивидуалистической форме по принципу: общество не должно ограничивать право потребителя на свободный выбор, даже если этот выбор делает его уязвимым и зависимым), необходимости изгнания из сферы деловых отношений каких-либо надличностных целей и мотивов произошел именно в последние десятилетия. Сознание общества не безразлично и не независимо по отношению к тому, в какие условия поставлена наиболее активная его часть, и предоставление своего рода интеллектуальной индульгенции тем, кто зарабатывает на общественном неведении и невежестве, неизбежно ведет к более широкому ослаблению общественных ограничителей индивидуальных пороков и слабостей. Грубо говоря, точно так же, как победивший мятеж называется революцией, цинизм и обман становятся честным бизнесом, если люди, сделавшие на них свою карьеру, становятся влиятельными и чтимыми в обществе.
Этому же способствовала отмеченная в начале главы тенденция к "виртуализации" бизнеса, отрыв растущей части экономической активности от производственной базы и потребностей конечного потребителя. Когда становится непонятным, для чего и в чьих интересах производится та или иная конкретная финансовая трансакция, естественно, что понятие "моральные ограничения" становится таким же виртуальным, как и сам бизнес. Более того, как я уже говорил, виртуализация бизнеса подразумевает, что в глазах, по меньшей мере, значительной части населения само понятие производительности и эффективности экономики теряет практический смысл, а это лишает возможности использовать и такой критерий "правильности" бизнеса, как его эффективность.
На это, естественно, накладывается также снижение прозрачности финансовых потоков (речь здесь, конечно же, идет не о формальной отчетности, которая, возможно, и увеличивается по объему и охвату, а о возможности разобраться в смысле и подводных частях проводимых бизнесом сделок) и растущая роль операций через офшоры – все, о чем уже говорилось в этой главе.
В таких условиях уже не только акционеры как формальные собственники, но и сами высшие менеджеры крупнейших корпораций в какой-то момент оказываются неспособны даже понимать (не говоря уже о том, чтобы жестко контролировать) сложную сеть финансовых и управленческих связей внутри корпорации и, тем более, бизнес-групп, состоящих подчас из десятков корпораций. При определенном масштабе бизнеса и уровне сложности внутренних и внешних связей корпорации становится крайне трудным сформировать единую целостную картину того, как и, главное, почему и в чьих интересах происходит движение миллиардных финансовых потоков, в чем состоит конечный смысл многочисленных реальных и фиктивных сделок, которые теоретически должны были отражать интересы группы в целом и ее собственников.
2.3.4. Угроза и вызов для рыночной экономики
Какое это имеет отношение к судьбе системы нравственных ориентиров? Самое прямое. Прежде всего, как я уже говорил выше, возможности государства регулировать деятельность бизнеса (предположительно, хотя это и не всегда так, в интересах общества) не безграничны. Более того, они даже не так велики, как многим кажется, и реально эффективным регулирование может быть только в случаях, когда оно согласуется и подкрепляется психологическими и нравственными установками, укорененными в конкретном обществе.
Мировая история знает немало сильных национальных лидеров, которые, руководствуясь благородными или не очень благородными побуждениями, искренне пытались заставить свои народы жить по закону, и в большинстве случаев эти попытки нельзя было назвать успешными. Законы более или менее удовлетворительно работали только тогда, когда они подкреплялись инерцией повседневной жизни в соответствии с установками, стихийно выработанными обществами в процессе исторического выживания и эволюции, – установками, которые, собственно, и образуют то, что мы называем моралью. Если этих установок нет – например, они не сформировались в силу недостаточной истории совместного проживания в рамках того или иного общества, или подверглись эрозии или разрушению в ходе каких-либо исторических катаклизмов, – то никакой аппарат принуждения не сможет заставить общество принять навязываемый ему закон в качестве источника поведенческих норм и следовать ему в своей повседневной жизни.
Но с другой стороны, и сила нравственных норм ограничена. Эти нормы (вне зависимости от того, считать ли их продуктом биологической эволюции или данными человеку свыше) закрепились как некий набор правил, регулирующий жизнь сравнительно простых сообществ, где жизнь каждого происходит на виду у всех и поступки каждого человека постоянно сверяются с нравственными оценками окружающих. Именно поэтому чем больше и сложнее общество, чем шире социальный круг и чем больше важных действий выпадает из сферы социального контроля, тем большая нагрузка падает на силу нравственных норм и ограничителей, и соответственно тем больше они должны подкрепляться силой и эффективностью общественного мнения и возможностями государства как силы, подкрепляющей это мнение.
С этой точки зрения структурные сдвиги последних десятилетий изменили ситуацию к худшему. Во-первых, слишком большая часть экономики стала малопрозрачной, а то и просто недоступной для общественного надзора, а преимущества и премии, которые в это время срывали в свою пользу нарушители норм, были настолько велики, что подвергали систему нравственных ограничителей слишком большому напряжению. Более того, вся логика "новой экономики" в последние десятилетия эволюционировала таким образом, что деловой успех оказался фактически неотделим от, скажем так, компромисса в нравственной сфере, что и отозвалось в ходе недавнего мирового экономического кризиса весьма неприятными и для многих неожиданными "сюрпризами".
Во-вторых, в новых условиях экономика в известной степени утратила ориентиры для развития. Очевидно, что в этом качестве не могут рассматриваться сверхвысокие доходы финансового предпринимательства, а понятия производительности, эффективности использования хозяйственных ресурсов размываются возрастающей долей нематериальной, по сути, на 80–90 % рентной составляющей в цене конечного продукта.
Возникает очень странная и весьма трудная для современного развитого мира ситуация. С одной стороны, мейнстримный бизнес все больше становится похожим на какой-то черный ящик, где с помощью каких-то непрозрачных технологий производятся товары или услуги, объявляемые высокотехнологичными и инновационными и потому продающиеся по ценам, слабо привязанным к затратам, которые можно реально оценить и проверить. В таких условиях какие-либо иные, кроме доходов и прибыли, критерии эффективности становятся трудноприменимыми, что, в том числе, просто почти не оставляет места для нравственных оценок и ограничителей. Возникает соблазн объявить все, что приносит большую прибыль эффективным, а следовательно, полезным и даже нравственным (или, во всяком случае, нейтральным по отношению к нравственным нормам). Собственно говоря, поступательное движение именно в этом направлении мы могли наблюдать в течение последних двух десятилетий.
Возвращаясь к вопросу о влиянии происходящих сдвигов в мировой экономике на действенность нравственных ограничителей, следовало бы сказать и еще об одном аспекте. То, что мы видели выше, применительно к взаимоотношениям в рамках мировой экономики, где растущим фактором становится получение развитым миром рентных доходов, что постепенно стало новым существенным нравственным раздражителем, – это проявляется уже не только в собственно рыночной сфере, но также перешло в область международных отношений. Эти отношения заслуживают отдельного разговора, ниже мы на них подробнее остановимся.
Глава 3 Международные отношения 1980–2000-х годов: от принципов к интересам
В этой части мне хотелось бы подробнее остановиться на том, что произошло в последние два десятилетия в международных отношениях, причем сделать это в привязке к тезису, сформулированному в предыдущей главе, – тезису о существенном изменении роли нравственных ограничителей в современном, прежде всего западном обществе.
Прежде всего, надо отметить следующее. То, что в международных отношениях происходят довольно неприятные изменения, реально внушающие тревогу за будущее мира, за его стабильность и хотя бы минимальную упорядоченность, давно уже стало общим местом. Институты, созданные для обеспечения мирового правопорядка и оздоровления международных отношений, никогда не были достаточно эффективными. Однако, по крайней мере, были серьезные надежды на то, что со временем на их основе можно будет создать работоспособный механизм, отвечающий реальным задачам, стоящим перед человечеством. Сегодня эти надежды быстро тают.
Да, грубая сила и сиюминутные интересы всегда играли главную роль в отношениях на международной арене – но наряду с этим было ощущение, что постепенно, в качестве долгосрочного тренда, все же формируются некие общие правила отношений, против которых никто не выдвигает принципиальных возражений – а значит, со временем их удастся институциализировать и подкрепить механизмами контроля и принуждения. Сегодня становится очевидным, что эти правила трактуются настолько гибко и произвольно, что лишаются какого-либо практического смысла. К сожалению, вера в то, что в ближайшей исторической перспективе миру удастся преодолеть рамки достаточно примитивной логики геополитики – логики силы и доминирования, борьбы за сферы влияния, сдерживания и т. д., – кажется все более безосновательной.