Мы видим, что это предложение бессодержательно, - и поэтому оно "действительно" всегда, так как в нем говорится, что А=А. Таким образом, к примеру, можно попытаться экономически объяснить любовь матери к ребенку и сказать, что из своей любви к нему она извлекает пользу. Если женщина чем‑нибудь жертвует ради своего малыша, то такое поведение максимизирует ее выгоду. Поэтому, например, она кормит грудью: ей это полезно. Но сказать так - все равно что сказать: она питает дитя своим молоком, так как хочет это делать. Вместо того чтобы сообщить что‑нибудь новое в ответ, экономист пошел бы по кругу. Если бы мать отучила ребенка от груди, он так же ловко смог бы объяснить, что ей выгодно его не кормить.
Допустим, мы определяем пользу более узко, как пользу от рыночных активов, но тогда мы приходим к заключению, что модель homo oeconomicus не может объяснить любое человеческое поведение. Тем не менее экономисты таким (проверяемым) выводом не удовлетворились и переопределили термин "полезность" так, чтобы в него входило все, в том числе (предполагаемая, ожидаемая) польза от вознаграждения в посмертной жизни. Такое расширенное понимание "полезности" делает из мученика или святого Франциска Ассизского эгоистичного максимизатора собственной (полученной, возможно, после смерти) выгоды. Экономисты, таким образом, как некогда марксистская теория, попали в ловушку нефальсифицируемости и непроверяемых моделей, де‑факто говорящих: человек делает то, что хочет делать. Если индивидуум максимизирует собственную (и определяемую каждым по‑своему) выгоду, то сэр Поппер сразу спросил бы: "А как он должен был бы себя вести, чтобы ее не максимизировать? Другими словами, можно ли идти против своей функции оптимизации?" Если никакой пример привести невозможно, то, значит, данная теория нефальсифицируема и де‑факто теряет смысл.
Но вернемся назад, к главной линии аргументации. Как замечает Брюс Колдуэлл со ссылкой на Фрэнсиса Хатчесона, "экономика содержит в себе два типа утверждений: одни мысленно фальсифицируемы эмпирическими наблюдениями, а вторые нет. Нефальсифицируемые являются тавтологиями и лишены какой‑либо ценности для реальной жизни. Из этого вытекает, что чисто теоретические выводы не имеют никакого практического значения". Далее Колдуэлл пишет: "Модель поведения, в которой человек преследует только свою пользу, неприменима, пока мы это понятие определяем слишком узко… и бессодержательна, если мы даем ему слишком широкое толкование, так как в этом случае любое поведение становится максимизирующим".
На ошибках мы учиться можем, на тавтологиях - нет. Тавтология является полезным упражнением при тренировке логики, ее формулировки не допускают ошибок и, естественно, "правдивы". В ней есть рациональное зерно, но она бессмысленна, бессодержательна. "Тавтология не имеет условий Истинности, ибо она является безусловно истинной; а Противоречие не является истинным ни при каких условиях. Тавтология и Противоречие являются бессмысленными (подобно точке, из которой две стрелки расходятся в противоположных направлениях)… Тавтология и Противоречие не являются вовсе лишенными Смысла; они являются частью символической записи… Тавтология и Противоречие не являются Картинами Реальности. Они не изображают никакой возможной Ситуации, ибо первая позволяет любую возможную Ситуацию, а второе - никакую".
Итак, мы дошли до ключевого парадокса: гордость экономистов, модель homo oeconomicus, "включающая в себя все возможности", способная объяснить все, на самом деле должна быть нашим самым большим позором. Если мы всё объясняем термином или принципом, значения которого не знаем, то стоит спросить себя, а о чем, собственно, мы вообще говорим?
Между прочим, это неправда, что, мысля абстрактно, мы упрощаем вещи. Иногда, наоборот, очень даже усложняем. Как пишет Ницше, теоретическое познание часто закрывает глаза на очевидное. В качестве иллюстрации он приводит греческую историю об Эдипе. Несмотря на то (или именно благодаря тому), что Эдип был самым мудрым среди людей (смог разгадать загадку), он оставался полностью слепым к очевидному. Царь Фив не только не знал основных вещей, известных каждому ребенку (кто его отец и мать), но даже (не ведая того!) совершил отцеубийство и инцест.
Век "эконо‑мистиков": время долгов, надежд и падение Икара
Аристотель. считал главной человеческой слабостью отсутствие умеренности. Любое свойство (и доброе тоже) в переизбытке становится пагубным. Очень сильная любовь рискует превратиться в удушающую ревность, забота о своем здоровье может перерасти в невыносимый эгоизм и нарциссизм, когда все, кроме себялюбца и его интересов, теряет право на существование. Аристотеля поэтому и называют философом золотой середины. Единственное, что никак нельзя довести до крайности или преувеличить, - это умеренность. Именно ее нам и недостает; в последнее время нас слишком прельщает богатство, - так же сильно Икара искушало желание взлететь к солнцу.
Возможно, наше время войдет в историю как эпоха долгов. В последние десятилетия причиной их роста была не нехватка, а наоборот, избыток, излишества. Наше общество не голодает, а решает другую задачу - как попотчевать сытого. Беда в том, что око бы ело, да брюхо уж полное. И в Древнем Риме богатство и аппетит превышали вместимость живота; конфликт между голодным оком и переполненным желудком решался пресловутым перышком. Так как в нашем обществе подобные меры считаются неэстетичными, мы придумали и используем другие способы устранения проблемы.
Несмотря на голод, который испытывает значительная часть населения земли, нашу цивилизацию мучает проблема, как наесться, чтобы не поправиться. Мы обезжириваем сметану, творог и масло, устраняем из наших блюд самую питательную их часть. Здесь имеет смысл напомнить, что говорил по этому поводу Иисус:
…Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело - одежды?
Эти слова, обращенные к нашему пресыщенному поколению, звучат сегодня так же сильно, как и во времена, когда человек беспокоился, что ему не будет хватать пищи. Мы и сейчас заботимся о пропитании, но волнует нас нечто совсем другое: мы боимся, что еды будет чересчур много.