Но в его проницательных глазах все еще горел озорной огонек, и он стрельнул в меня тем быстрым оценивающим и хитрым взглядом, который вспоминался мне всякий раз, когда я думал о нем.
— Подходящий выбор, — сказал он. — Верно подмечено. «Исав, брат мой, человек косматый, а я человек гладкий» [13] .
— Могу предложить и другой. Stultorum numerus, — тихо сказал я.
— Оставь для себя глупые затеи вашей гильдии, — усмехнувшись, проворчал он. — Я давно забыл их и выбросил все дурачества из головы, начав проповедовать Слово.
— Ну ладно, — сказал я, предлагая ему сесть за стол. — Если твое блаженное состояние не подвергнется унижению от пребывания в питейном заведении, то позволь мне угостить тебя добрым обедом.
— Если мытари и блудницы были достаточно хороши для нашего Спасителя, то и это место достаточно хорошо для меня, — заявил он, усаживаясь на лавку. — Воистину, тут моя паства.
Я заказал еще вина и обильный обед на троих, и он энергично приступил к трапезе.
— Проповедничество, должно быть, пробуждает не только душу, но и аппетит, — заметил я.
— Тело необходимо поддерживать, как и душу, — сказал он. — А уличные сборы зачастую весьма скудны.
— Отчего же ты не проповедуешь в храме?
Он насмешливо улыбнулся.
— И это спрашивает член гильдии! О причинах ты можешь догадаться и сам. Церковь здесь такая же продажная и безнравственная, как в Риме.
— Когда на тебя снизошло просветление?
Цинцифицес откинулся на спинку стула.
— Года три назад. В разгар сезона развлечений здешней знати на ипподроме. Я был великолепен. Как раз закончил перед ними одну длинную сатирическую поэму, в которой поминались имена множества сидящих на трибунах особ. Вещица получилась забавнейшая со времен Аристофана или, по меньшей мере, «Тимариона» [14] , и, заметьте, чистейшая импровизация. На меня сыпался такой золотой дождь, что я мог бы жить в праздности много лет. Я достиг вершины славы, но когда начал собирать монеты, то в моей голове вдруг прозвучал голос: «Воздай Кесарю». Тогда-то меня и осенило. С того момента все мое существование показалось мне бессмысленным. Я отправился в церковь, помолился, свалил все золото в сиротский ящик и начал проповедовать. И тебе рекомендую. Не грех попробовать.
— Спасибо, обойдусь как-нибудь.
Он подался вперед.
— Не вечно же ты будешь дурачиться, Тео.
Я наклонился к нему через стол и, когда наши лица едва не соприкоснулись, сказал:
— Во-первых, сейчас меня зовут Фесте. Во-вторых, разница между нашими с тобой дурачествами заключается в том, что гильдия шутов имеет более высокое предназначение, от которого ты давно отрекся. Посему не читай мне проповеди, Савл из Тарса [15] . Я служу Господу гораздо дольше тебя. Он улыбнулся.
— Неужели мы будем соперничать из-за благосклонности Господа? Гильдия стремится спасти мир, а я пытаюсь спасти несколько мирских душ. И кто же из нас больше преуспеет? Какое стремление более реалистично? Куда оно тебя приведет?
— В этот город, город мертвых.
Цинцифицес посерьезнел.
— Я все думал, кого же пришлет гильдия, — медленно сказал он. — Мне так и представлялось, что они пришлют тебя, если ты еще жив.
— Поделись же со мной, проповедник, твоими просветленными соображениями. Кто виноват в смерти шутов в Константинополе?
— Я полагаю, что в известном смысле вина лежит на мне, — сказал он, вновь принимаясь за еду.
Клавдий глубоко вдохнул и медленно выпустил воздух.
— Сможешь ли ты объяснить мне это таким образом, чтобы мне не пришлось убивать тебя? — требовательно спросил я, нащупав правой рукой рукоятку спрятанного в сапоге ножа.
— Да неужто ты смог бы? — поразился Цинцифицес — Сукин сын! Я не убивал их, разумеется. Но, по-моему, невольно стал виновником событий, приведших к их смерти.
— Поясни.