Власть – это главное дело и главная забота системы "реального социализма", которую создал Сталин [58] . Она проводилась в жизнь с помощью четкой и ясной, как в армии, иерархии управленческого аппарата. Так, лозунг об освобождении трудящихся от эксплуатации капиталом на деле обернулся неизмеримо более жесткой эксплуатацией их государством и партией. Ведь именно в условиях "реального социализма" человек зависел от государства и партии буквально во всем: в работе, образовании, мышлении, в собственном образе жизни и частной жизни. Государство – единственный работодатель и инвестор, от него никуда не уйти. Даже обычные человеческие ценности – порядочность и честность – стали рассматриваться через призму классового подхода и большевистских идеалов: порядочно то, что выгодно делу социализма, делу партии и революции во всем мире. Под прикрытием этих "ценностей" можно было красть, убивать, издеваться над людьми, изгонять их из собственных квартир или домов и т. д.
Все три иерархии вертикального централизованного управления (партийная, хозяйственная и НКВД) были тесно взаимосвязаны. При этом НКВД по заданию партии на деле стал цепным псом руководителей и номенклатуры, следил за тем, что думает и говорит народ, преследовал многих людей не только за их убеждения, но и просто за неосторожно оброненное слово. Как уже говорилось, шел процесс кагэбизации всей страны. Это низшая форма социальной организации общества, для которой самое страшное – это нормальная человеческая жизнь в условиях гласности, реального осуществления прав человека. По существу, это враждебная человеку общественная форма, одна из самых несправедливых в истории человечества.
В социально-культурном смысле это был не шаг вперед, а резкий поворот назад в азиатский способ производства. В цивилизационном и экономическом смысле это был Великий Тупик, из которого мы не можем выйти до сих пор.
Следствием реализации социалистической экономической модели стали снижение трудовой мотивации, хищническое отношение к "ничьей" собственности, развитие теневой экономики, отсутствие органического научно-технического прогресса, растущая зависимость от западных технических новшеств, излишки ресурсов труда, капитала и материалов, рост дефицита и т. д.
Однако самое страшное – пагубное влияние системы на людей: она их делала несамостоятельными, отучала думать и анализировать, приучала к послушанию и ожиданию команды, к безответственности и безынициативности. В таких условиях и начальники сплошь и рядом теряли профессионализм, занимались "общим руководством" и всяческим угождением вышестоящим инстанциям, умело приспосабливались к выживанию. Номенклатурные привилегии "верхов" стимулировали массовый карьеризм, приспособленчество, стремление как можно выше подняться по социальной лестнице, не считаясь со средствами [59] . В свою очередь, и номенклатура со временем все больше отходила от своих утопических целеполаганий ("догнать Америку", построить коммунизм к 1980 г. и т. д.) и сосредоточивалась исключительно на собственных интересах. Сталин и созданная им экономическая модель устраивали новую советскую номенклатуру.
Апогеем в демонстрации "преимуществ" сталинской модели экономики стал период брежневского правления, или застоя (1964–1982 гг.), когда заложенные в этой модели принципы и административные механизмы стали давать те реальные результаты, которые рано или поздно они и должны были дать. Это отторжение всех попыток реальных рыночных реформ и перехода к интенсификации производства. Это превращение власти как в Центре, так и на местах в узкие группы "единомышленников", защищающих нетленные "социалистические ценности". Это непрестанное снижение эффективности производства, темпов его роста, нарастание социального недовольства и зависимости от помощи Запада.
А. Черняев, бывший помощник Л. Брежнева, вспоминает 80-е годы: "Экономика страны производила совершенно безнадежное впечатление. С продовольствием становилось все хуже и хуже. Особенно ощутимо это было после "олимпийского изобилия". Очереди удлинились. Но не было ни сыра, ни муки, ни капусты, ни моркови, ни свеклы, ни картошки. И это в сентябре! Колбасу, как только она появлялась на прилавках, растаскивали иногородние… Что наш "реальный социализм" погряз в тяжелейшем морально-экономическом кризисе, свидетельствовало такое, казалось, немыслимое с 20-х годов явление, как забастовки" [60] .
Скука, унылость и серость были характерными чертами внутриполитической ситуации в обществе. Делать вид, что работаешь, а также делать вид, что платишь за труд, было обычной практикой на производстве. Разбазаривание ресурсов и нарастающая неэффективность стали нормой повседневной жизни.
Почти треть урожая уже постоянно и ежегодно уходила в потери, четвертая часть занятой рабочей силы представляла собой скрытую безработицу, так как практически не работала, хотя и получала зарплату, размеры теневой экономики достигали 25 % ВНП. Приписки выпуска продукции получили широкое распространение и в ряде случаев (например, в Узбекистане) достигали непомерных масштабов. До 25 % всего объема производства составляли товары, вообще не пользующиеся спросом [61] .
Примерно половина рабочих в промышленности была занята ручным трудом. Объем незавершенного строительства достигал величины годовых капвложений. Размах коррупции и иных злоупотреблений (например, валютных) достигал огромных размеров. Целые заводы и даже отрасли были планово-убыточными и сидели на дотациях. Общественные фонды потребления могли существовать только за счет недоплаты труда. Государственные финансы находились в катастрофическом положении.
Но ситуация все ухудшалась. В 1982 г. производительность труда в народном хозяйстве уже была на треть ниже, чем в 1966–1976 гг., с конца 70-х годов реально началось снижение объемов ВНП, которое продолжалось практически 20 лет без перерыва; эффективность производства (факторная производительность) в 1981–1985 гг. уже составляла 50 % уровня 1975–1980 гг. и также продолжала снижаться.
Казалось, страна совсем утратила силы и способности к развитию. Но советская экономическая наука и особенно партийная пропаганда по-прежнему взахлеб выявляли "успехи" и "преимущества" социализма как общественной системы и как экономической модели [62] .
Советская пропаганда уже в 30-е годы породила на Западе, несмотря на его принципиальное непризнание социализма, поток идей, позже оформившихся в концепцию "рыночного социализма". Одним из основателей этой концепции стал известный польский экономист О. Ланге, выпустивший в середине 30-х годов ряд работ по данному вопросу. Против него уже тогда резко выступили Л. Мизес и Ф. Хайек.
О. Ланге считал, что при социализме государство может устанавливать равновесные цены, использовать рыночные механизмы и добиваться самоокупаемости. В СССР в то время об этом не было и речи. Но после войны экономисты Польши, Венгрии и Югославии стали активно развивать идеи Ланге, которые нашли отражение в хозяйственном управлении этих стран и перекочевали в СССР. Тем не менее "рыночный социализм" тоже оказался ложной целью и нигде не закрепился.
Жизнь убедительно показала, что "рыночный социализм" – это нестабильность, постоянная внутренняя противоречивость. Даже самые ярые сторонники "рыночного социализма" в сегодняшних Польше и Венгрии перешли на сторону концепции реального рынка в условиях капиталистической смешанной экономики. В нашей стране эти идеи расцвели в годы горбачевской перестройки, да и сейчас их сторонников пока еще довольно много.
Тем не менее все, что произошло с нами в советские времена – и октябрьский переворот 1917 г., и "военный коммунизм", и советский тоталитаризм, начиная с 30-х годов – предвидели и предсказывали многие ученые и политические деятели, в частности Плеханов. Еще в июле 1917 г. он писал: "Требуемая Лениным диктатура пролетариата и крестьянства была бы большим несчастьем для нашей страны, так как при нынешних условиях она породила бы анархию… Перспектива гражданской войны должна приводить в содрогание каждого сознательного революционера наших дней… Когда сторонники Ленина начинают гражданскую войну, демократическое большинство обязано защищать свою позицию и свое правительство… Проклятие тем, которые начинают гражданскую войну в эту тяжелую для России годину" [63] .
В мае 1917 г. Плеханов писал: "Не во всякое данное время можно перестроить общество на социалистической основе. Социалистический строй предполагает по крайней мере два непременных условия: 1) высокую степень развития производительных сил (так называемой техники); 2) весьма высокий уровень сознательности в трудящемся населении страны. Там, где отсутствуют эти два необходимых условия, не может быть и речи об организации социалистического способа производства. Если бы рабочие попытались организовать его при отсутствии указанных условий, то из их попытки не вышло бы ничего хорошего. Им удалось бы организовать только голод… Неизбежным следствием "организации голода" явился бы жестокий экономический кризис, после которого рабочие оказались бы в положении гораздо более невыгодном, чем то, в котором находились они до своей попытки" [64] .
В октябре 1917 г. Плеханов вновь вернется к этой теме: "…Готов ли наш рабочий класс к тому, чтобы теперь же провозгласить свою диктатуру? Всякий, кто хоть отчасти понимает, какие экономические условия предполагаются диктатурой пролетариата, не колеблясь ответит на этот вопрос решительным отрицанием. Нет, наш рабочий класс еще далеко не может с пользой для себя и для страны взять в свои руки всю полноту политической власти. Навязать ему такую власть, значит толкать его на путь величайшего исторического несчастья, которое было бы в то же время величайшим несчастьем для всей России" [65] .