Глубинная связь конфликта и юмора лежит в основе мимического подобия улыбки и оскала, поскольку смех – это вариант ослабленной, видоизмененной агрессии. "Реликтовая, функционально бесполезная мимика – обнажение зубов в гримасах страдания и ярости – закономерно сохраняется и в смехе, но смягчается, маскируется и обретает иной смысл. Мимика улыбки и смеха оказывается эвфемизированной формой оскала недовольствия – меньшей доле увиденного зла соответствует "ослабленный" вариант агрессии; по сути, перед нами ее "тень", имитация, не оставляющая, однако, сомнений относительно источника своего происхождения".
Кстати, исследования психологов и физиологов опровергли мнение о безусловном положительном влиянии улыбки на настроение человека. Установлено, что лишь одна из примерно 16 улыбок способна стимулировать положительные эмоции. "Дежурная" улыбка, не сходящая с лица представителей некоторых культур, прилива энергии не вызывает. Тотальная улыбчивость западных граждан не освобождает их от поедания антидепрессантов. Угрюмость русских, бросающаяся в глаза иностранцам, – свидетельство вовсе не мрачности их характера, а исключительно иного места улыбок в нашей культуре. Отсюда и фурор, произведенный М. Горбачевым на Западе, где его прозвали "улыбающимся русским медведем". Улыбка у нас более интимна, сокровенна, это особый знак расположения, а не общее место коммуникативного процесса. Поэтому и спрашивают, чему человек улыбается, а не кому. В нашей культуре улыбка без смысла, исключительно как знак коммуникативного приветствия, – симптоматика глупости, поскольку "смех без причины – признак дурачины". Анекдот воспринимается как достойная "причина" для смеха, поскольку апеллирует к смыслу, давая возможность посмеяться над чем-то.
Версию юмора как сублимации конфликта и канализации страхов развил З. Фрейд в работе "Остроумие и его отношение к бессознательному" (1905). Основная идея великого австрийца состоит в том, что смех – это защита психики, средство снятия напряжения, созданного конфигурацией социальных норм. Юмор не решает проблемы, но снижает их остроту и помогает адаптироваться к ним. Если верить специалистам, то во сне нет смеха, который может появиться только в момент пробуждения. Это потом, за чашкой утреннего кофе можно рассказывать сон как комедийный фильм. Во сне же было не до смеха. Сон лишает нас защиты юмором, и, вырвавшись из оков шуток и острот, наши страхи и желания заставляют нас тревожиться и страдать.
Социологи препарировали юмор в традициях интеракционизма, интерпретируя юмор и смех как символическое взаимодействие, описанное Дж. Мидом в его книге "Мысль, я и общество" (1934). В этом ряду стоит блестящая работа лауреата Нобелевской премии А. Бергсона "Смех", в которой смеющиеся люди уподоблены "заговорщикам" ввиду того, что для понимания юмора необходимо погружение в некий социальный контекст, знакомство с практиками и нравами, по поводу которых рассказывают анекдоты. Поэтому трудно шутить с иностранцами. Они вежливо улыбаются, но не знают, в каком месте смеяться. Так же трудно понимают советские анекдоты нынешние студенты. Старшему поколению смешно то, что оставляет равнодушной молодежь, не имеющую опыта проживания в СССР. Я поняла, что страна изменилась, когда студенты перестали улыбаться на вкрапляемые в лекции шутки, отсылающие к известным советским анекдотам. А объяснить ничего невозможно, ведь пояснения убивают анекдот. Интеллект способен препарировать шутку, но при этом она перестает быть смешной. "Не ум приходит за шуткой, а шутка приходит на ум".
В основе анекдота лежит "насмешливый смех" (понятие, введенное В. Проппом), который служит инструментом социальной критики, акцентирующей разрыв нормативного и реального положения дел. Нормативный порядок фиксируется идеологией; реальное положение дел познается из собственного опыта. А вот разрыв между ними, порождающий негативную реакцию, формирует основу анекдотов. Грустное становится поводом для смеха. "Смех рождается так же, как… пена. Он подает знак, появляясь на поверхности общественной жизни, что существуют поверхностные возмущения. Он моментально обрисовывает изменчивую форму этих потрясений. Он – та же пена, главная составная часть которой – соль. Он искрится, как пена. Он – веселье. Философ, который собирает его, чтобы испробовать, найдет в нем… некоторую дозу горечи".
Что противостоит смеху? Есть версия, что антиподом смеховой культуре является серьезность, в том числе государственная серьезность в форме идеологии (А. Ахиезер). Но есть и другое мнение: эмоциональным и смысловым антиподом смеху является не серьезность, а стыд (Л. Карасев). Антитеза смеха и стыда построена на общей функциональной сути: и то и другое – мощные регуляторы поведения человека в обществе. Однако "механизмы" их действия противоположены: смех адресован другим, он направлен вовне, тогда как стыд переживается внутри. Смеются над чем-то или над кем-то, призывая окружающих разделить это чувство, а стыдятся себя, таясь от других. Физические реакции тела на эти ситуации практически невозможно сдержать: человек "прыскает" смехом или краснеет.
В нашей стране любят анекдоты. Вероятно потому, что можно посмеяться над тем, чем стоит устыдиться? Гоголевский вопрос: "Над чем смеетесь?" ценен его же ответом: "Над собой смеетесь". Какие мы в зеркале анекдотов?
Неформальные шутки по поводу неформальной экономики
Мы оставляем в стороне анекдоты, связанные с политическими персоналиями: про Гитлера и Сталина, Ленина и Троцкого, Горбачева и Андропова и проч. Нет ни одного советского генсека, которому благодарный народ не посвятил бы анекдоты. Кстати, с большим отрывом лидирует Сталин, что прямо наводит на мысль о сублимации страха. Как детские страшилки, которыми раскрашены наши воспоминания о пионерских лагерях. За Сталиным по числу анекдотов идет Хрущев в обнимку с кукурузой – и тут страхом не объяснишь, больно уж персонаж был колоритный.
Не трогаем и шутки по поводу исторических событий. Революция, военный коммунизм, нэп, Отечественная война, открытие Второго фронта, покорение космоса, ввод войск в Чехословакию, Чернобыль, олимпиада, афганская война, перестройка и проч. – остряки писали свою историю, не оставляя в ней "белых пятен". И даже дорогие сердцу анекдоты про мифологизированных чукчей и евреев, про Штирлица и Чапаева выносим за скобки нашего анализа.
Что остается? Остаются анекдоты про "бытовую жизнь" в СССР – про систему распределения и дефицит, про коррупцию и растраты, про социалистическую законность и милицию, про воровство на производстве. Соответствующие анекдоты являются, пожалуй, самым достоверным свидетельством отношения к неформальной экономике в СССР, юмористической самопрезентацией включенности в нее.
Отправной точкой неформальной экономики по-советски был дефицит. Западные исследователи прямо указывали, что если теневая экономика Запада сводится к понятию "ухода от налогов", то "вторая" экономика СССР тяготеет к воровству, хищениям. Но за этим неверно видеть алчное стяжательство. Понять "вороватость" советских граждан невозможно вне контекста тотального дефицита. Это же касалось и жизни предприятий, их борьбы за выполнение плана, успех чего прямо зависел от оборотистости директоров заводов и председателей колхозов.
Дефицит отравлял жизнь советских людей. "Единственный магазин, где и товаров много, и вход свободный, – "Политкнига"". От стояния в очередях можно было озвереть, что подтверждается периодически вспыхивающими там драками. Но на помощь приходил юмор. Анекдоты смягчали агрессию, трансформируя дефицит в повод для шуток:
– Что такое склероз по-советски?
– Это когда человек смотрит в сумку и начинает мучительно вспоминать, идет он в магазин или из магазина.
Важно отметить принципиальное неверие населения в способность государства решить эту проблему, что вылилось в лозунг: "Умрем с голоду, но Продовольственную программу выполним!". Более того, люди заранее готовились к худшему, поскольку по опыту знали, что инициативы власти добром не кончаются:
– Что будет в СССР после выполнения Продовольственной программы?
– Всеобщая перепись оставшегося населения.
Однако дефицит касался не всех. Были счастливые исключения. И народ это знал:
– Что дала Октябрьская революция простому народу?