Перелистывая эти важнейшие страницы книги Кейнса, посвященные "Функциям наблюдения при применении дедуктивного метода", мы проникаемся мыслью, несомненно всплывающей под влиянием Маршалла, о том, что от экономической теории как таковой нельзя ожидать конкретных прямых прогнозов, что она есть "механизм анализа", который надлежит в каждом случае использовать в сочетании с детальным изучением "искажающих факторов" (см. Hutchison T.W., 1953, р. 71-74; Hirsch A. and Hirsch E., 1975; Coase R.H., 1975; Hammond J.D., 1991). Кейнс уверяет нас, что "гипотеза свободной конкуренции… приблизительно верна по отношению ко многим экономическим явлениям" (Keynes J.N., 1891, р. 240-241), но он не говорит, как определить, какая аппроксимация верна в каждом конкретном случае. Его глава о "Политической экономии и статистике" несколько простовата и не содержит никаких статистических методов, кроме графиков. Конечно, современная фаза истории развития статистики, связанная с такими именами, как Карл Пирсон, Джордж Юл, Уильям Госсетт и Рональд Фишер, в 1891 г. только начиналась (Kendall M.G., 1968). Кейнс соглашается, что статистика необходима при проверке и верификации экономических теорий, но не приводит ни единого примера какого–либо экономического противоречия, разрешенного статистической проверкой, хотя подобные примеры было бы нетрудно отыскать в работах Джевонса, Кернса и Маршалла. В результате у читателей остается впечатление, что, поскольку предпосылки экономической теории в общем верны, ее предсказания также в общем верны, а когда это не так, с помощью прилежных поисков всегда можно найти несколько искажающих факторов, которые и понесут всю ответственность за обнаруженное противоречие.
"Эссе" Роббинса
Надеждам Кейнса и Маршалла на окончательное примирение всех методологических разногласий суждено было прожить недолго. Едва началось новое столетие, как прогремели первые декларации американских институционалистов, и к 1914 г. работы Веблена, Митчелла и Коммонса породили по ту сторону Атлантики целую школу неортодоксальных индук–тивистов; в 1920–е годы институционализм достиг своего "кре–Щендо", одно время даже угрожая сделаться доминирующим течением американской экономической мысли. Тем не менее к началу 1930–х годов он сошел на нет, хотя недавно произошло что–то вроде возрождения данного направления.
Именно в этот момент Лайонел Роббинс решил, что настало время переформулировать позицию Сениора-Милля- Кернса в современных терминах, дабы показать: то, что уже сделали и продолжали делать ортодоксальные экономисты, имеет смысл. Однако в рассуждениях Роббинса присутствовали элементы - в частности, знаменитое определение экономической науки через цели и средства, а также утверждение о ненаучности любых межличностных сопоставлений полезности, - которые вытекали скорее из австрийской, нежели из англо–американской экономической традиции. Написанная в десятилетие, ознаменовавшееся острыми разногласиями в экономической теории, книга Роббинса "Эссе о природе и значении экономической науки" (1932) выделяется из общей массы как полемический шедевр, вызвавший подлинный фурор. Из предисловия ко второму изданию книги, вышедшему в 1935 г., становится ясно, что бурная реакция современников на книгу Роббинса была вызвана в основном шестой главой, в которой автор настаивал на чисто конвенциональном характере межличностных сопоставлений полезности. Утверждение Роббинса о том, что экономическая теория является нейтральной по отношению к целям экономической политики, было также широко и ошибочно понято как призыв к самоотречению экономистов от любых дискуссий об экономической политике. С другой стороны, его "австрийское" по характеру определение экономической науки - "Экономическая теория - это наука, изучающая человеческое поведение как связь между [заданной иерархией] целей и ограниченными средствами, имеющими альтернативные применения", - которое сосредоточивается скорее на определенном аспекте, чем на определенной разновидности человеческого поведения (Robbins L., 1935, р. 16-17; см. также Fraser L.M., 1937, ch. 2; Kirzner I.M., 1960, ch. 6), вскоре одержало победу и теперь упоминается в первой главе любого учебника по теории цены.
"Основной постулат теории ценности, - писал Роббинс, - заключается в том, что индивиды способны проранжировать свои предпочтения определенным образом и действительно делают это" (Robbins L. 1935, р. 78-79). Этот фундаментальный постулат является одновременно априорной аналитической истиной, "одной из основных составляющих нашей концепции поведения, имеющего экономический аспект", и "элементарным, известным из опыта фактом" (р. 75, 76). Аналогичным образом, принцип убывающей предельной отдачи, еще одно фундаментальное утверждение теории ценности, следует одновременно из предпосылки о том, что существует более чем один ограниченный фактор производства, и из "простого и неоспоримого опыта" (р. 77, 78). Следовательно, ни тот, ни другой, не являются "постулатами, существование реальных аналогов которым допускает обширные дискуссии… Мы не нуждаемся в контролируемых экспериментах, чтобы установить их истинность: они в такой степени являются частью нашего повседневного опыта, что их достаточно сформулировать, чтобы признать их очевидность" (р. 79; см. также р. 68-69, 99-100, 104). Действительно, как задолго до того заметил Керне, в этом отношении экономическая теория опережает физику: "В экономической теории, как мы видели, мы непосредственно знакомы с итоговыми составляющими наших фундаментальных обобщений. В естественных науках мы можем только догадываться о них. У нас гораздо меньше оснований сомневаться в существовании чего–то, аналогичного индивидуальным предпочтениям, чем в существовании чего–то, аналогичного электрону" (р. 105). Это, конечно, ни что иное, как знакомая доктрина Verstehen, всегда являвшаяся излюбленным ингредиентом австрийской экономической теории. Доктрина Verstehen всегда идет рука об руку с подозрительным отношением к методологическому монизму. Следы подобного отношения мы находим и у Роббинса: "мы, вероятно, причиним меньше вреда, подчеркивая различия между общественными и естественными науками, чем подчеркивая сходство между ними" (р. 111 - 112).
И опять, следуя Кернсу, Роббинс отрицает, что экономические эффекты могут когда–либо быть предсказаны в количественных терминах; даже оценки эластичности спроса, которые, казалось бы, заставляют предполагать обратное, в действительности крайне нестабильны (р. 106-112). Экономист располагает возможностью только "качественного" исчисления, которое может быть или не быть применимо в каждом конкретном случае (р. 79-80). Он горячо отвергает заявление исторической школы о том, что все экономические истины специфичны по времени и месту, порицает американских институционалистов ("ни одного "закона", достойного этого названия, ни одного постоянно действующего количественного обобщения не вышло из их усилий") и полностью поддерживает "так называемую "ортодоксальную" концепцию науки, существующую со времен Сениора и Кернса" (р. 114, 82).
Далее, Роббинс противопоставляет "реалистические исследования", которые "проверяют границы применимости ответа, который еще предстоит найти", и теорию, "которая одна способна предоставить решение" (р. 120), и резюмирует: "истинность конкретной теории связана с тем, насколько она логически следует из выдвигаемых предпосылок. Но ее применимость к заданной ситуации зависит от степени, в которой концепции теории отражают силы, действующие в данной ситуации" - утверждение, которое затем иллюстрируется на примере количественной теории денег и теории экономических циклов (р. 116-119). За этим, как и можно было ожидать, следует несколько страниц о неизбежных опасностях, связанных с любыми проверками экономических прогнозов (р. 123-127).