Узнал?
В палатку влетел испуганный дежурный сержант-фельдшер.
– Что случилось, товарищ капитан?
– Ничего, все нормально, случайность, – усмехнулся Король. Сержант взглянул на недопитую бутылку спирта, понимающе хмыкнул и испарился.
– Все понял, комбат, трибунал так трибунал! – затряс головой доктор. – А пацана я все равно убить не мог! Это ж…надо в себе через что-то такое переступить, что потом и человеком сам себя не признаешь. Зверем надо быть, фашистом, падлой последней!
– Ты, стал быть, у нас человек! Единственный! Честь и совесть батальона! – Комбат с трудом цедил слова, сдерживался, видно, из последних сил. – Ну что ж, человек, тогда за мной шагом марш! Пистолет оставь, не на дуэль зову! С говном не дерусь. Покажу тебе кое-что.
Шатаясь, Гольдин поплелся за комбатом.
Темнело. Ужин закончился, народ разбредался по палаткам. Но в палатке медсанбатовского «морга» еще работали. На двух столах обмывали и зашивали сразу двоих покойников: лейтенанта Черниченко и сержанта Равиля Нигматуллина. Еще лежали в ряд у входа в палатку в окровавленной, грязной одежде – ждали очереди. «Самая спокойная очередь!»– мелькнула пьяная мысль и, словно застыдясь, исчезла.
– Ну что? – резко повернулся комбат, голос его вдруг стал сиплым, словно гортань надрали наждаком. – Видишь? Смотри внимательно, док, это твоя работа! Это цена твоей сраной человечности!
– Я уже насмотрелся… и поковырялся в них тоже, так что ты не трынди. Я тоже мог лежать тут. И ты мог…Я за их спинами не прятался! – вдруг выкрикнул доктор. – Или мы не рядом с тобой были? Просто нам с тобой повезло больше, в нас не попали! Так что…
– Нет, док, не так! Ты не трус, ты никогда не прятался, об этом речи нет! Но если бы ты, бля, погиб, то лишь по собственной дури или собственной же невезухе. Собственной! А вот все эти погибли по чужой, а именно по твоей дури!
Гольдин подавленно молчал.
– Ладно, пошли отсюда, – круто повернулся комбат. Они вернулись в медпункт, равлили по стаканам спирт, не чокаясь, выпили, захрустели луком с хлебом.
– Во, ёбтыть, как вода, прошел, даром что неразведенный! – прислушался к себе комбат и вздохнул: – Ну что, док, понял на-конец, что ты натворил? А скольких еще тот бачонок убьет, когда вырастет!
– Кто его знает, Валера, может, он вспомнит, как его пожалели.
– Не вспомнит, дурила ты, Яшка, долбаный! Он вспомнит, как у него убили маму, папу, брата и дедушку! И рассчитается за каждого! Но не с нами, нас уже здесь не будет, так что рассчитываться он будет с другими, понял? И тех, других, ты тоже как бы подставил!
– Мы профессиональные солдаты, погибать– часть нашей профессии. А он пацан. И не хер тут…
– Убивать, кстати, тоже часть нашей профессии! Причем главная часть! Ты забыл, док, что ты здесь сначала офицер-десантник, штурмовик долбаный, а уже только потом доктор!
– Я тебя понял, Валера. Можешь делать со мной что захочешь, власть твоя, но детей не убивал и не буду!
– Ну что ж…Все же мы друзьями были, воевал ты нормально, раненых на себе вытаскивал – все помню! О том, что я приказ отдал, а ты его не выполнил, знаем только мы вдвоем. Оба и забудем. Но гроб с телом лейтенанта Черниченко, согласно приказу МО СССР, сопровождать на родину должен офицер. Так? Вот ты, док, его и сопроводишь. У него там только мать и была. И он у нее один, никого родных, близких больше нет. Вот ей, маме его, ты и расскажешь, как Саша погиб, как у тебя рука не поднялась, какой у тебя пальчик не согнулся, и как за свое право оставаться человеком ты ее сына под пули подставил. Ну, а вернешься, решим, как с тобой дальше быть!
… – Мистер Гольдин! Мистер Гольдин! Вам плохо? Может быть, отложить экзамен?
Гольдин поднял голову, несколько секунд ошалело смотрел на миссис Шухат, наконец сообразил, где он, и виновато улыбнулся.