Дорога, повернув, вынырнула из леса, и перед Бродовым открылись знакомые ландшафты – высокий берег речки, столетняя сосна, заснеженный пригорок с россыпью домов. Блестел на солнце крест на куполе церквухи, столбами вились в небо печные дымы. Это была его родина, пенаты – поселок Бирюлинский. Хоть и небольшой, в глуши, зато с историей. Когда-то в старину здесь стоял острог, похаживали в годы смуты белые и красные, а сейчас жил люд степенный, работящий, не разучившийся трудиться и в эпоху социализма. Соль земли русской – сибиряки.
«Как там в песне-то поется? „Еду я на родину“». Бродов резво пересек мосток, молнией взметнулся на пригорок и, проехав старые торговые ряды, в снежном вихре повернул направо – вперед, вперед, мимо бани, библиотеки, милиции, продмага. И вот он, отцовский дом. Добротный, двухэтажный, за высокой оградой. Бревенчатые хоромы с отоплением и канализацией, построенные с любовью, смекалкой и надолго. Да, непрост был бродовский родитель, ох как непрост, и в победу коммунизма не верил. А потому, отслужив срочную, на стройки пятилетки не пошел, ударил по технической части. По части сгинувших автомашин, кранов и бульдозеров – их при прокладке газо– и нефтепроводов тонуло по Сибири множество. Социализм, оно, конечно, учет и контроль, однако строительные организации лезть в болота не желали и утраченную технику списывали. А Глеб Бродов грязи не чурался и добро народное из трясины доставал – вымораживал его с верными товарищами, как в Якутии в старину извлекали туши мамонтов. Затем техника ремонтировалась, приводилась в божеский вид и по подложным документам использовалась по назначению. Строила дороги, возводила дома, рыла траншеи. Только вот работала не на закрома родины, а на конкретных, знающих свое дело людей. Отсюда и достаток, и деревянные дворцы, и отапливаемые круглогодично теплицы. Не сто пятьдесят рублей зарплаты в месяц в два захода.
«Так, говоришь, начало всех начал? – Бродов тронул могучую калитку на пружине, не спеша вошел, отодвинул засов, приоткрыл ворота. – М-да, надежный причал». Сел на своего механического зверя, зарулил во двор и увидел зверя настоящего, живого, во плоти и шерсти. Котяру Тимофея. Огромного, башкастого, настоящего сибиряка. Тот еще был мелкий хищник, древнее животное – ужасный ловелас, невиданный бретер и жуткий хулиган. Видели не раз, как он ухлестывал за соболюшками, псы во всей округе не связывались с ним, а однажды он по-крупному поссорился с лисой, с весьма печальными для той лисы последствиями. Сейчас же хищник пребывал в засаде – судорожно бил хвостом, алчуще скалил пасть и не сводил глазищ с вороны, разгуливающей у сарая. Гневно он посмотрел на Бродова, испортившего ему всю малину, матерно мяукнул, зашипел и живым болидом, рыжим и хвостатым, полетел куда-то в сугробы за хозблок. Ездят тут всякие на механических уродах, рычат непотребно, распугивают дичь. И где теперь, спрашивается, добычу взять? Мыши все в округе пойманы, крысы передушены, змеи на зимовке, кроты ушли в подполье. Поневоле полезешь чей-нибудь курятник. В общем, чудо как хорош был хищник Тимофей, не рыжий сибирский кот, а настоящий орел. А вот собачьей будки во дворе что-то не было видно – и не бином Ньютона, и не квадратура круга, любому местному понятно, почему это так [24] .
А между тем послышалось движенье, мощно отворилась дверь, и на крыльцо ступил хозяин дома Глеб Иванович Бродов. Такой же, как и сын, огромный, рослый, только вот не бритый гладко, по-городскому, а с окладистой бородой.
– Ну, Данила, здорово, – спустился он с крыльца к Бродову-младшему, мощно поручкался с ним, с чувством обнял. – Давненько не виделись.
– Здравствуй, батя. – Данила закряхтел, радостно оскалился. – Ну уж давно. С прошлого семинара. Недели две будет.