потом я подумал, что никогда в жизни не имел негритянку, не оттого, что расист или брезгую, просто жизнь так сложилась, а если бы сложилась по-другому, то я был бы не против, хотя, конечно, это я сейчас так думаю, что был бы не против, а случись реально — кто там знает, как бы оно всё было, вдруг увидел бы, что все эти дела у нее черны как смоль, и не смог бы.
с непривычки.
ничего про себя наперед думать нельзя.
вот в детстве я думал, если что, так я буду Кибальчишом, а Плохишом не буду.
но кто знает.
неделю бы жрать не давали, а потом бы приперли банку варенья — и как бы оно у меня там сложилось, трудно сказать.
вообще-то я о Кибальчише и Плохише часто думаю, почти всю жизнь.
в детстве и потом я думал, что Кибальчиш — это наш, он в буденовке, а Плохиш — нет, он засранец.
а когда наступило после потом, мне объяснили, что Плохиш был правильный пацан, он был за капиталистическую парадигму, и раз выяснилось, что эта парадигма правильная, значит, и Плохиш вот такой, а Кибальчиш этой парадигме был первый враг, революционер и террорист левомыслящий.
и я некоторое время в это верил.
а после после потом, когда я научился думать сам, я понял, что эти парни есть архетипы, и снова стал думать о Кибальчише хорошо. Он был архетип — «герой», а Плохиш был архетип — «предатель», и я вновь стал думать о нем плохо, ведь мы не любим предателей.
а сейчас, когда Путин, Кибальчиш вновь стал для архетипа как-то слишком осязаем, стал ощущать я в связи с его образом какие-то тревожные коннотации, вообще-то я не знаю, что это слово означает, просто чувствую, что я эти штуки ощущаю.
так вот, после того как эти коннотации возникли, я теперь не знаю, что про всё это и думать.
но, впрочем, я об этом всём, выходя из ванной, конечно, не думал.
я думал о негритянке.
и пошел к столу, писать рассказ.
я уже было начал, но тут позвонил Серега и сказал, что приедет позже.
вообще-то мы с ним собирались перетереть одну важную тему.
я сказал ему вчера, что, очевидно, Коэльо написал «Алхимика» под влиянием «Сиддхартха» Гессе. Серега сказал, что не очевидно, хотя и согласился, что Коэльо неоригинален.
И, чтоб разрулить этот спорный вопрос, мы забили на сегодня стрелку.
но вот теперь он сообщает: что вынужден задержаться, что только что ему на мобилу прозвонили из той госконторы, куда мы с ним поставляем вагонами всякую фигню; что у них там приключилась беда — опять приехала московская комиссия; что сейчас этих уродов везут в сауну; что надо срочно подогнать туда баб, водяру и мясную нарезку; что вот так всё.
я вызвался помочь, но Серега сказал: отдыхай, я сам поехал, уже еду. тут, мол, надо по-быстрому, чтоб не получилось как в прошлый раз. это да.
в прошлый раз, в апреле, неловко получилось, тогда они поили в бане какого-то распальцованного урода из министерства, а мы матрешек поздно привезли. Ну, так сложилось, урод к тому времени был уже совсем никакой, дрова полные, так и не смог ни на одну залезть, утром его долго убеждали, что залез аж на двух, урод поверил, или сделал вид. но все акты подписал, урод.
такая жизнь, такие дела, ну и пусть их всех, подумал я. и решил, пока Серега там колотится, всё же написать рассказ.
ведь кому-то надо писать, как оно всё.
и написал, и назвал его — «Почему я не Чарльз Буковски».
только знак вопроса не стал в конце ставить, чтобы с претензией звучало, а главное — амбивалентно.
Набив текст, я проверять его и редактировать не стал. Я никогда здесь не редактирую. Как есть, так есть. Ведь живой же это журнал. Живое не должно быть совершенным. Совершенна только смерть. Или как?
Листочки свернул, сунул в карман и пошел к оператору. Времени прошло уже достаточно.
Я угадал: он был готов.
— Ну? — спросил я.
— Это не домашний, зарегистрирован на библиотеку, — ответил он, не отрываясь от экрана.
— На научную?
— Угу.
— Ну, зэнк, брат.
— Ну, типа донт.