Приходили с конкретной целью. Убить.
И убили.
Ее пырнули в сердце прямо через простыню. Пырнули всего один раз и лезвие сразу вытащили. Типа если уж не наверняка, так чтобы кровью истекла.
Суки!
Окровавленный нож валялся тут же. Этот был мой нож. Зэковский. Ручка из бурого рога какого-то крупного скота. Прямое лезвие из паровозного клапана. Грубый орнамент по легированной стали: цветы-листья какие-то гирляндой до самого острия. И цифры у гарды — семь, четыре, семь и еще римская шестерка. Вероятно, номер отряда. Или личный номер. Не знаю. Не сидел. Пока еще.
Этот тесак отдал мне года два назад Серега. А ему — начальник «шестерки» втулил. Как-то, было дело, закрывали мы по тендеру свою позицию — поставляли на этот дальняк какую-то фигню. Не то просроченные макароны, не то муку, зараженную хлебной палочкой. Не помню уже. Но зато помню, что полкан был вполне доволен откатами. И еще запомнил, что насчет поставок гидроптицы договориться получилось. Это у нас так зэки селедку называют. Ну а когда всю эту пошлость обмывали после удачного завершения, начальник и отдарился на радостях. Сереге нож торжественно вручил, а мне зэками же сработанные шахматы. Мы потом поменялись — у Сереги уже было три таких.
Финарь этот пылился у меня на полке в прихожей. Я уже про него тысячу лет как думать забыл… Ну что за б…ство!
И заставил себя взглянуть на нее еще раз.
Глянул, взгляд тут же отвел и задумался: за что же так грубо тебя, милая? Кого ты так изумительно, что тебя так обстоятельно? Как же это всё так?
Она не ответила.
И знаете, что самое обидное было? То, что не знал я, как ее зовут. Как-то проскочили мы ночью мимо этого. Обидно. И так было обидно, что аж выть хотелось. И я бы, наверное, завыл — честное слово, завыл бы! — если б не боялся поднять тех соседей, которых еще не поднял.
А потом перестал ее жалеть. Понял, что жалеть уже некого. И сказал себе, что, мол, не фиг, паря, жалость к себе выдавать за жалость к ней. Глупо это. И подло.
Ну а когда первые и вторые эмоции схлынули, стал ситуацию качать-прокачивать и соображать стал, что же дальше делать.
Исходники были такие: либо она сама на перо напросилась, а я ни при чем, либо меня кто-то хочет под монастырь подвести, равно — на кичу определить.
Начал со второго. Менее вероятного.
Неужели, прикинул, из-за меня? Если так это, найду тварей и накажу по всей строгости.
Но только не было у меня таких врагов, чтобы вот так вот. В упор не наблюдались. Была всякая шелупень левая, как у всякого к сорока. Но таких, чтобы такое вот учудить, — нет. Во всяком случае, никто мне на ум как-то не приходил. Никак не похоже было, чтобы ее убийством меня хотели наказать.
Но не похоже-то не похоже, а подстраховаться всё же стоило. Мало ли.
И тут так решил: ментам звонить и всё объяснять — голову в петлю совать. Однозначно. А значит, все следы нужно каким-то хитрым образом тщательно затирать и тело вывозить. Вывозить куда-нибудь за город и прятать. Нет тела — нет дела. Но если вывозить, то не одному. Одному не под силу это. Чисто физически. С седьмого этажа и тихо — нереально. Не на расчлененку же идти, ей-богу. Она вон какая красивая. Пусть мертвая и в крови, но красивая. Зачем над такой красотой глумиться. Не стоит. Да и не смогу — чего бредить-то. Значит — вывозить. И вывозить немедленно. Потому как, если это подстава, то ментов скоро натравят.
Я надыбал телефон. И принялся Сереге названивать. А кому же еще?
На домашнем мне его баритоном ответил автоответчик, а на мобильнике — девичий голос вежливо попросил оставить сообщение в ящике. Ну оставил. Сказал, пришла — отворяй. Сказал, беру выходной. Сказал, не телефонный базар. Сказал, потом объясню.
Я не знал тогда, где его черти могли носить в начале шестого.