Тут-то ловить, точно, уже нечего. Тут всё уже схвачено. Не протиснешься. Надоело мне здесь париться в вечных лузерах.
Мне стало до того смешно от такого наглядного примера неизбежного слияния крайностей, что я даже пропел речитативом, негромко, но с пафосом:
— Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы свой, мы новый мир построим — кто был Ничем, тот станет Всем.
— Зря стебаешься, Андрюха, — похлопал меня по плечу Гоша. — Надо-надо пробовать. На-до.
Я, вспомнив, как переводится с итальянского «nada», заметил:
— И как двусмысленно сказал однажды Вуди Аллен, никто не будет плакать, если вдруг людей не станет.
— Правильно, — согласился с Вуди Гоша. — И в том смысле правильно, и в этом.
— И уведем мы всех from Here to Eternity и станем как боги, — грустно усмехнулся я. — Как три таких живых бога. Правда, лишь три младших бога.
— Ты против? — спросил Серега и, не дожидаясь ответа, начал напрягать меня по полной: — Нет, но ты только представь, ты только задумайся, сколько людей страдает… И будут страдать… Детей… Тебе их не жалко? Болезни всякие страшные. И взрывы эти кругом. Взрывы и стенания. И просвета не видно в этом ужасе, и края не видно ему. А мы вот возьмемся — и разом все проблемы снимем. Порешаем все вопросы… Ты о детишках подумай, Дрон. Вспомни пацаненка из твоего подъезда, которому руки…
— Серега, не дави на психику, — попросил я его. — Я тоже видел экранизацию «Словаря человеческих страданий» Сетембрини. И всё я про слезинку ребенка понимаю. Всё. Что перевешивает она мыслимое добро мира. Что запредельная в ней плотность горя. Что счастья нет. Что всё такое прочее. Понимаю я всё это, но… Мы же толком не знаем… Не представляем… Даже и не знаем, как начать представлять, что будет, когда мы…
И я, не найдя нужных слов, замолчал.
— Тебе же сказали, что полный и всеобщий приход будет, — заявил Гошка. — Абсолютный вечный кайф. Сечешь, какая красота?!
— Секу, — хмыкнул я. — Красота… Которая спасет мир, да?
— Та самая, — сориентировался Гошка.
— Ну, это всё чудесно, но только дело в том… — Я замялся.
— В чем? — спросил Серега.
— Я еще не написал свою книгу, — ответил я.
— Вот это вот, флип-флоп, блин! — искренне возмутился Гошка. — И этот человек обзывал меня когда-то нехорошим словом «эгоист» и даже, помнится, предлагал гнать из комсомола сраной метлой.
— В чем, Дрон, проблема-то? — спросил Серега. Я объяснил:
— А в том, Серега, что после этого самого акта спасения все книги будут уже написаны. Понимаешь? Все слова будут уже произнесены. Все буквы будут расставлены по своим местам. Все… Да и что там буквы — даже точки все будут расставлены. Над всеми «ё». Меня это не устраивает. Я хочу написать свою книгу. Понимаешь — свою!
— Ну и м…к, — сплюнул Гоша.
Серега ничего не сказал. Наверняка он тоже считал меня неправым, но понимал, что я вправе быть неправым. Поэтому и промолчал.
И он знал, что переубеждать меня бессмысленно. Известно же, что я упрям как хохол.
Я, собственно, на одну восьмую и есть хохол. Из тех, что чудово розумiють украiнську мову i навiть можуть розмовляти — але не хочуть. Да мне и по-русски в те мгновения не особо хотелось говорить. И я молчал. И Серега молчал. А Гошка блякал. И плевался. И кричал, что не для этого его прапрадед билет на «Титаник» в кассу сдал, чтобы он сейчас всё на свете за так профукал. И еще он кричал, что из-за таких, как я, немец в сорок первом до Москвы дошел. Потом и он замолчал. Устал.
И стало тихо.
Тут я увидел, что давно уже фильтр курю, и полез за новой сигаретой.
Но пачка оказалась пустой.
Совершенно пустой.
Я смял ее в руке. Хотел швырнуть в траву, но, на излете движения передумав, сунул в карман.