Окрошечка на сыворотке, позы горячие. Давайте, чуваки, давайте!
Гоша был каким-то странным. Глаза его блестели, и природа этого его блеска была мне, например, неясна. Ну не расторопностью же местного персонала было, в самом деле, вызвано это его приподнятое настроение. Тут что-то другое. Я-то Гошу хорошо знаю. Он обычно такой радостный, когда срослась какая-нибудь сделка, с которой он поимел значительный — не менее пятнадцати процентов на круг — бакшиш. А что его так раззадорило здесь и сейчас — вопрос.
Девушка пожелала приятного аппетита, отошла к стойке, а затем и вовсе скрылась где-то там в своей норке.
— Как вам девочка-то, а? — зацокал языком Гоша. — Корявенькая, конечно, но зато свежая. Нецелованная. Я бы с нею не прочь, пожалуй.
— Ты со всеми не прочь, — сказал Серега и, пододвинув к себе тарелку с окрошкой, добавил: — Асмодей хренов.
Гоша, улыбаясь во все свои тридцать три зуба, решил дать отповедь на такой наезд:
— Объясняю для тех, кто на бронепоезде. На первом курсе, как сейчас помню, изучал я теорию одного чувака, которого звали Ламарк. Жан Жак Ламарк.
— Жан Батист, — поправил я Гошку.
— Что? — переспросил он.
— Ламарка звали Жан Батист, — пояснил я.
— А-а, не важно, — отмахнулся Гошка. — Важно другое. Важно то, что этот парень проповедовал. А проповедовал он следующее: во всяком животном, которое еще не достигло предела своего развития, постоянное употребление какого-нибудь органа укрепляет этот орган, а неупотребление приводит к застою, вырождению и — со временем — к полному исчезновению. А я, чуваки, своим главным органом дорожу. И не собираюсь доводить его до исчезновения. Я им баб люблю, и они меня за его работоспособность любят.
— А ты, человече, еще не достиг предела своего развития? — спросил Серега, не глядя на Гошу.
— Не-а, — ответил Гошка. — Не достиг.
— Так говорил Заратустра, — сказал Серега. — Жаль, что тебя с третьего курса турнули, может, еще чего умного узнал бы.
— Жаль, — согласился Гоша.
— А я до сих пор думал, что главный орган у чела не в штанах, а под шляпой, — ехидно заметил я. — И слышал, что бабы вообще-то умных любят.
— Фигня всё это, — не согласился Гоша. — Бабы любят перехватчиков. Всегда так было, есть и будет.
— А чего ж тогда Монтана от тебя смотала, если такой гигант? — не унимался я.
— Потому что б… — развел руками Гоша, дескать, что тут еще скажешь.
— А ты знаешь, что она ею стала из-за таких вот озабоченных, как ты? — сделал выпад я.
— А я так слышал, что из-за таких разборчивых, как ты, — парировал Гоша.
— Оба рот закройте, — грубо, но справедливо потребовал от нас Серега.
Его задело.
Он, когда за Светку базар заходит, совсем трудным становится. И когда правду про нее слышит, неадекватно реагирует. Не всякий спокойно может слышать, что его любовь — потаскуха. Серега не мог. Хотя сам про нее точно так же думал. Уж я-то знаю.
Но вообще-то он сильный. Обычно тот, кому не повезло в любви, пытается всех остальных убедить, что ее как таковой в природе не существует. А Серега — нет. Просто знает, что его любовь такая вот, зубы сжал и с этим своим горьким знанием живет потихоньку. Мучается, конечно, но обобщающих выводов не делает.
— Ладно, замнем, — кивнул Гоша.
А я, меняя тему, спросил:
— Чего ж ты, Гоша, в Америку-то свою не пошел?
— Да я пошел, но не дошел, — оживился он, — заблудился. Шел-шел, а хайвэя всё нет и нет. И главное, сообразить невозможно, куда двигать, когда местность незнакомая. Привезли, Сусанины, хрен знает куда и бросили. Волкам на съедение. Молодцы!
— Сам ушел, — напомнил Серега.
— Да ладно тебе. — Гоша махнул рукой, дескать, что там спорить о пустом, и продолжил: — Короче, я туда-сюда там дернулся — ни фига. Нет трассы нигде. Хоть вымесись — нет.