Как крошились сжимаемые зубы, как выгибалось раненое, терзаемой болью тело, как странно выглядели черные дорожки крови на его белых, словно присыпанных мукой лице и руках – только не мука это была, а дорожная пыль, толстым слоем оседавшая повсюду… И как старик что-то кричал ему, а он уже ничего не слышал из-за звона в ушах.
А потом был полевой госпиталь, и загрубевшие, но все равно ласковые руки русской женщины-врача стирали с его лица страшную маску из крови и пыли, и повязки быстро краснели, набухая кровью, и кто-то просто и жутко сказал в сторону: «не жилец»…
И как пришло забытье.
Он потряс головой, отгоняя воспоминания, коснулся пальцами страшного шрама на шее.
Солнце уже зашло. Но это его вовсе не беспокоило – дорогу домой он мог найти и в полной темноте. Сейчас между ним и окраиной деревни, где находился его дом, оставалось лишь пшеничное поле. Он шел по его кромке, ноги несли все быстрее – он уже видел теплящиеся в ночи огоньки окон. И ближе всех – родное окно, окошко их дома, стоящего на отшибе. Что-то сейчас делает мама?
Он машинально сорвал незрелый колос, растер в ладонях, забросил в рот молодые зерна.
Вот он и дома…
Перемахнул через невысокую ограду, ветром пронесся между грядок, распахнул никогда не запиравшуюся внешнюю дверь, двумя шагами пересек сени… и остановился. Из-за двери доносилось металлическое постукивание, скрип песка, иногда плескалась вода – похоже, мама чистила чугунок. Он поправил воротничок, натянул сапоги, пригладил волосы и только потом осторожно постучался.
В комнате сразу стало тихо. Потом послышались торопливые шаги.
– Кто там?
Он сглотнул горячий шершавый комок. В горле мгновенно пересохло, словно туда сыпанули сухой дорожной пыли.
– Мама… это я…
Голос был хриплым, чужим.
За дверью послышался придушенный вскрик – так бывает, когда человек прикрывает себе рот ладонью, испугавшись чего-то.
– Мама… открой, это я!
Шорох – словно она оседает на пол.
– Мама? Это я, твой сын!
Короткое позвякивание – она берется за щеколду, и вдруг отдергивает пальцы, словно обжегшись.
– Сын? – слышится из-за двери. – Мой сын погиб…
– Нет, мама, я не умер! – хрипит он, превозмогая боль в горле. – Я живой, я вернулся…
– Похоронка пришла месяц назад, почтальон прочитала – сказала, сын погиб смертью храбрых…
– Да нет же! – вскрикивает он, и закашливается – в едва зажившем горле дерет, словно наждаком. – Это ошибка, ошибка, мама! Я твой сын, я вернулся! Открой же!
Он дергает дверь – и тут же на нее наваливаются изнутри.
– Уйди! – стонет мать. – Ты не мой сын, мой сын погиб… Ты нечистый – и если я впущу тебя, душа моего сына никогда не обретет покоя!
Он замирает, потрясенный.
– Мама…, – дрожащие губы слушаются с трудом.
– О, Аллах, всемилостивейший и милосердный, – быстро шепчет она за дверью, – ты забрал у меня сына, и тебе больше нечего у меня забрать… Так дай же ему покой…
Он лихорадочно соображает.
– Сейчас я подойду к окну – ты посмотришь, и увидишь, что это я! – наконец находит он решение.
– Не-е-ет! – слышно, как она бросается к окну, задергивая старенькие шторы, что-то грохочет, катясь по полу – возможно, тот самый чугунок, что она начищала. – Что тебе стоит принять облик моего сыночка? Молю, оставь меня!
Она бессильно плачет, подвывая.
– О, Аллах, за что мне такие муки? Я все потеряла, я осталась одна, мне незачем жить – забери мою душу, но не губи душу моего сына!
– Нет, мама, нет! – хрипит он, ударяя кулаком в дверь. – Это же я!
Он сползает по двери, кривя рот в беззвучном плаче, скребя пальцами неподатливое дерево.
Мама вновь бросается к двери.