Впрочем, тепло было не всем. Когда Генька вывел Николая Филимоновича на Невский, к кинотеатру «Хроника», навстречу из ворот выкатилась небольшая фигурка в стоптанных валенках.
— Чего ж ты? Битый час жду!
Щеки у Тишки побелели, нос покраснел. Он с обидой смотрел на Геньку. Но, заметив, что тот не один, сразу умолк и насупился.
— Не бойся! — сказал Генька. — Это наш учитель, он тоже Ка Эс.
И Генька, не дожидаясь расспросов учителя, начал торопливо выкладывать все, что он узнал за эти дни о сектантах и Тишке.
Завершая свой рассказ, Генька пожаловался:
— Трусит Тишка. Помочь не хочет. А мы уже столько сделали!
— Хвастаешь много, Башмаков, — перебил Николай Филимонович, — а сам важную вещь упустил.
— Какую? — недоверчиво поинтересовался Генька.
— Сейчас скажу… Только… Где бы нам расположиться?
Николай Филимонович огляделся по сторонам и решительно потащил ребят на другую сторону улицы.
В кафе было пустынно. Официантка, подав кофе, вернулась к стойке, продолжая прерванный разговор с буфетчицей. Учителю и ребятам никто не мешал.
Тишка, обжигаясь, тянул непривычно крепкий черный кофе, Генька пил с достоинством, маленькими глотками. А Николай Филимонович, помешивая ложечкой в чашке, рассказывал.
Оказывается, он уже давно хотел узнать, что было в тех письмах, которые хранились когда-то в семье Рокотова, пока их не забрал «кожаный».
— Старика я решил не беспокоить, — говорил Николай Филимонович. — Его дочь пообещала записать все, что вспомнит, и ненароком расспросить отца. И вот… — учитель вынул из кармана листки, исписанные крупным женским почерком.
Странно, как такие письма вообще могли дойти: почте их нельзя было доверить. Наверно, Рокотов переслал их с каким-нибудь надежным человеком.
«Дорогая Машенька! — писал Рокотов, и рука Насти, воспроизводя его слова, невольно дрогнула при упоминании имени ее бабушки. — Ты уже знаешь, как мы здесь устроились. Живем не среди медведей, как нас пугали «знатоки Сибири», а среди людей, хороших и добрых людей, только чертовски обойденных просвещением.
Боже мой, какая берет досада, когда видишь, сколько могли бы сделать эти люди, с их силой, с их упорством, с их талантом, который прорывается даже сейчас: в песнях, на рыбалке, в ремесле.
Мой хозяин учит меня резьбе по кости, но мне, конечно, никогда не сделать того, что выходит из-под его рук. Вообще резьбой и другими ремеслами увлекаются многие наши, но я стараюсь, по примеру шушенских, побольше читать».
Николай Филимонович многозначительно посмотрел на Геньку, но тот уже и сам насторожился. Шушенское? Место ссылки Ильича? Может быть, Рокотов и о нем… Но нет. Дальше речь шла о занятиях Рокотова, о книгах, которые следовало ему прислать.
От второго письма уцелело лишь несколько строк: «…посадили с тремя уголовниками. Нарочно, конечно. Соседи не ахти какие симпатичные. При входе начальства дружно встают. Я остаюсь сидеть. Начальник острога в конце концов взбеленился: — Встать!
Я отказался. И вот теперь — в карцере… Но решил не отступать. В тюрьме нет мелочей. За каждую надо зубами, ногтями драться. Иначе вот так, по крохам, постепенно вовсе лишат человеческого достоинства…»
В другом письме Рокотов вспоминал, как он познакомился со своей Машенькой.
«Помнишь, — писал он, — этого коротышку-медика, который дирижировал танцами у вас на курсах? Не приди ему в голову объявить фигурный вальс, мы бы могли и не разглядеть друг друга: народу было так много! Но зато, когда на третьей фигуре (видишь, я запомнил!) передо мной оказалась ты и подала руку, я сразу понял: ты лучше всех. И стой минуты до нынешнего дня я все тверже убеждаюсь в этом». Дальше кусок был пропущен (Рокотовы, как ни старались, не смогли вспомнить его). Продолжалось письмо так:
«… здесь встретил кое-кого из своих коломенцев. Крепко держатся и знают — всё впереди. Надеюсь, и те, что остались в Питере, не отступят.
Только бы им не замутили головы. Эти разговоры на суде, эти намеки прокурора — мол, заслуги перед властями могут искупить вину перед церковью… Боюсь, что мы недооценили влияния «братьев»… Пусть товарищи хорошенько подумают об этом».
Николай Филимонович кончил чтение и бережно спрятал письма.
Генька, вопреки привычке, не спешил высказываться. И только Тишка, давно уже покончивший с кофе, восхищенно протянул:
— Стоящий человек!.. — Он на секунду задумался и подтвердил: — Стоящий!
Глава XVII
Генька удивленно пожал плечами.
— То ж Кузьма — апостол! Запамятовал? На кладбище!.. — подсказал Тиша.
Генька вгляделся внимательней. Да, кажется, этот человек чем-то напоминал оратора, выступавшего на священной могиле. Только был он на фотографии не грузный и старый, а сухощавый, молодой.
— А другого как зовут? — поинтересовался Генька.
Тиша вынул карточку из альбома. На обороте ее крупным, старательным полудетским почерком было написано:
Последняя фамилия показалась Геньке смутно знакомой.
— В миру Епифанов, Епифанов, Епифанов, — задумчиво повторял он. Какое-то расплывчатое, неясное воспоминание шевелилось в мозгу, но он никак не мог ухватить его. И вдруг…
— Листок! — дико закричал Генька. — Листок в архиве!
Тишка испуганно посмотрел на него:
— Рехнулся?! И не ори: соседи…
Но Генька и сам затих: фамилии на снимке и на «Листке использования» теперь накрепко связались в тугой узел. Ясно: Семен Епифанов — тот самый мясник, который лет тридцать назад зачем-то изучал в архиве «дело» Михаила Рокотова. Но зачем? Странно все это. И подозрительно.
Генька поделился с Тишей своими мыслями.
— Я одно про Епифанова знаю, — сказал тот. — Это нынешний Христос Семен. Ну, который после Егора заделался Христом.