Этот кризис она прикрывает масками сексуальной, гиперсоциальной и интеллектуальной женщины, она вживается в роли этих масок, которые являются для нее психологической защитой от собственного кризиса и порожденной им глубинной тревоги.
Драматизм существования такой женщины заключен в том, что, несмотря ни на что, в ней жива и действенна совесть, голос которой она пытается, но не может окончательно заглушить в себе никакими ухищрениями, никакими идеологиями и моралями, никакой интеллектуальной деятельностью. Совесть, данная ей как глубокое чувство Истины, обрекает ее часто на мучительное существование в мире бессовестном и полумертвом. Эта ущемленная, раненая, больная совесть, сокрытая в затаенных глубинах ее существа, определяет собою весь надломленный, надрывный, трепетный строй ее души, создает даже известную мазохистскую сладость душевного самоистязания.
Совесть – ее боль, страдание, отчаяние, ее безнадежное желание любви и добра – делает ее одинокой и несчастной, отталкиваемой и непонимаемой людьми, часто вовсе не нужной им – люди ценят социальные игры, – и женщина, все больше страдая от непонимания и безысходного одиночества, замыкается в себе, душевно истязает себя, тайно упиваясь собственным страданием. Она для себя – палач и жертва одновременно, она и гордится собою, и ненавидит себя, она чувствует себя сокровищем, которое никому не нужно. Бегство от этих переживаний толкает ее к тому, чтобы стать ложной женщиной и завладеть миром, который ее оттолкнул и оскорбил.
Более всего на свете женщина нуждается в рыцаре, способном вдохновиться ею, но в славную эпоху автоматизированных биороботов и полуживых автоматов, имеющих вместо живой души лишь центральную нервную систему с ее «высшей нервной деятельностью», эта мечта особенно несбыточна и утопична. Мироощущение женщины, религиозное по самой сути своей, не находит отзвука в господствующем мировоззрении и деятельной практике окружающих ее людей, в которых нет места Богу, а потому Совесть ее становится для нее самой непомерным душевным грузом и каким-то непонятным чудачеством.
Ложная женщина появляется в чрезмерно социализированной среде, где властвует мужское мировосприятие. Этому миру чужды женские ценности существования: почитание святыни, религиозно-символическое выражение духовной жизни, обращенность к личности, опора на личную нравственность. Ему потребен иной тип личности – организованный, предприимчивый, в меру агрессивный деловой партнер, действующий в рамках моральных правил и обязательств, вся активность которого направлена на достижение вполне объективных целей, дающих ему чувство морального удовлетворения и собственной социальной значимости. В таком обществе женственность женщины становится ненужной, она не находит в нем душевного отклика, не находит святыни, которой могла бы поклониться.
Вряд ли, однако, отчетливо и последовательно осознает она, что все это так, ведь с раннего детства приучена она к «спасительной» мысли о том, что все на свете имеет «естественные причины» своего происхождения, все, чем она живет, что чувствует, что любит или ненавидит, чем тревожится и в чем страдает, весь ее внутренний мир обусловлен исключительно «объективными причинами». Свои переживания она связывает не столько с духовно-нравственной сферой, сколько с психофизиологической плоскостью бытия. Страх, отчаяние, волнение, предчувствия, тревожные сновидения и т. д. – все это ее материализованное сознание невольно, почти автоматически, относит в разряд психофизического дискомфорта и искажает истинную суть этих вещей. И является дежурная таблетка транквилизатора в ответ… на Божий призыв.