Ничего не остается, как сыграть в доктора.
— Могу назначить вам лоботомию на завтра…
Мама пялится на меня, зрачки почернели.
— Пошел вон! — кричит она.
Я плетусь вон.
Под властью страха
Всю ночь мама плачет. И стонет. Горькие стоны вонзаются в сердце, как ножи.
Когда я перекатываюсь на другой бок, кровать тихонько скрипит, и тут же мамино дыхание сбивается на дрожь.
— Джим, это ты? — спрашивает она. — Да, Джим?
— Да, мамуль.
— Не пугай меня так!
Единственное, в чем мама нуждается по-настоящему, это полнейший покой.
Если нет, чего бояться, ей нечего бояться.
А пугает ее все то, что находится за стенами дома. И это неудивительно. Там такое творится! На любом углу человека могут побить. По улицам шастают любители прилюдно обнажаться и выставляют напоказ все свои прелести. Подростковые банды с цепями и ножами держат в страхе целые кварталы. Жуткое дело.
Но обо всем этом маме знать не надо. Пусть сидит себе взаперти, а внешний мир к нам и впускать не надо.
Конечно, привести к нам Терье с папой была не лучшая идея. Это я готов признать. Отныне
Проснувшись, я тут же спешу к маме.
Белая как мел, она сидит в постели, смотрит прямо перед собой черными глазами и дышит тяжело и быстро. Лицо словно бы застыло и превратилось в жесткую, злую гримасу.
— Нам придется отменить Рождество, — говорит мама.
Я сжимаюсь.
— Нет, — хнычу я.
Мама разражается рыданиями. Ей, наверно, очень страшно, потому что плач сухой, хриплый, горький, голос дрожит так, будто мама крошится на части.
У меня немеют плечи и затылок.
Похоже, это была последняя капля. А что, если она никогда не станет нормальной? А всегда будет сидеть вот так. Уставившись в пустоту черными глазами. А скоро и меня перестанет узнавать.
Я второпях напяливаю на себя одежду.
В бункере можно прекрасненько себе отметить Рождество. В войну так поступали сплошь и рядом. И никто не жаловался.
Рождество еще довольно не скоро, завтра вечером. Мы с Терье успеем отбить бункер.
Я распахиваю дверь и сталкиваюсь нос к носу с Куртом. Вид у него немного удивленный. У меня, наверно, тоже.
Руку он держит на звонке. И отдергивает ее при моем появлении, а верхнюю губу приподнимает в каком-то подобии улыбки.
— О, какая встреча! — говорит он.
Я выскакиваю за порог и закрываю за собой дверь, Рогер тоже здесь, вижу я. Стоит под маминым окном с гвоздем в руке. Вот поганец. У меня кровь начинает стучать в висках.
Курт убирает с лица улыбку и мрачнеет.
— Ну? — говорит он. — Подумал?
Рогер медленно подносит гвоздь к окну, упирает его в стекло. Оглядывается на меня. И проводит гвоздем по стеклу с душераздирающим звуком.
—
Бункер довольно мало похож на тот, каким я его запомнил. Внутри темно и сыро. И пахнет мочой. Нет, хуже: воняет. И на стенах прибавилось картинок с голыми тетями. Меня начинает мутить.
Но хуже всего, что здесь промозгло и холодно. Кирпичные стены заиндевели. Бункер весь выморожен.
Я протягиваю руку к печке.
— Она вышла из строя, — говорит Рогер.
Курт излагает свой план. Я должен привести Терье в бункер. Едва он войдет в дверь, Курт с Рогером набросятся на него.
— И тут мы его поколотим, — говорит Курт.
— Отделаем под орех, — повизгивает Рогер.
— А теперь, — говорит Курт, тыча в меня пальцем, — иди сходи за ним.
У Терье
Я стою на горке рядом с домом Терье. Мне видно его гостиную. Маленькая елочка красуется у балконной двери. Она украшена позолоченными разноцветными шариками и лентами мишуры. Мягко светится гирлянда.
Даже завидно.
Такая идиллическая картина.
Повезло Терье. Пусть у него не самый идеальный папа. Но по крайней мере ему положено Рождество.
Злой ветер гудит между деревянными брусьями. Кругом темно. Очень темно.
Я прибавляю шаг.
Мой план прост, но гениален: мы с Терье заходим в бункер. Колотим Курта с Рогером. Они убегают. И бункер остается нам.
Странно, что я не додумался до этого раньше.
Я звоню к Терье. Долгое время ничего не происходит. Наконец резко просыпается домофон:
— Да?
У Терье голос как у боксера после нокаута.
— Это я, — говорю я.
— Терье. Я с тобой говорю или нет? — кричит на заднем плане Торстейн. В домофоне шум и помехи.