Рассвело.
Померкло зарево пожара, только темные клочья дыма еще тянулись над дорогой, среди деревьев, ползли в лес.
Отряд торопился. Рванули вперед резвые кони и понеслись рысью, обгоняя друг дружку, и затарахтели тачанки на выбоинах да на горбатых корнях деревьев. Зашумела лесная дорога.
— А ну, не зевай, гони вперед! — поторапливал Семка-матрос.
И легче птиц летели кони, распушив разудалые гривы свои. Вспыхивали серебром подковы копыт, клубы пыли курились позади и плыли вслед за отрядом розоватым облаком.
— Над-дай, над-дай! — не уставая, азартно выкрикивал командир.
И словно бы навстречу бежали кусты и деревья. Точно швырял кто-то под лошадиные копыта лесную дорогу. И бешеным вихрем неслись тачанки, — да какое там неслись! — они летели над дорогою, только пыль клубилась из-под колес. Бил в лицо встречный ветер, дух не сразу переведешь, да и шапку того и гляди сорвет. Только нипочем он, тот ветер!
— Гармошку давай! — раздалось над отрядом.
Захлебнулась сперва гармошка, словно прочищая свои медные голоса. И потом вдруг пошла, неумолчная, вскинула напев к самым вершинам мачтовых сосен, раскатилась звоном-перезвоном по кустам и зарослям. И уже не от быстрого бега, а от песни гармошки захватывало дух. Глухо взрывались низкие басы, словно раскаты пушечных залпов: «Бум-бух… бум-бух…»
Играла гармошка, и сама собою взвилась над отрядом песня. Полетела лесною дорогой. И песня, и люди, и огненные в лучах солнца лошадиные гривы — все мчалось безудержной бурей-вихрем вперед и вперед. Только искры вырывались из-под копыт, да ветер овевал раскрасневшиеся лица всадников. Облако пыли несло вдогонку за песней опавшую листву, и склонялись к земле придорожные травы и зеленые крылья папоротника.
А песня все летела.
Не догнать ее, не перегнать.
Коротка вражья рука — не поймать ей песню.