Кое-где на частоколах хошунов болтались красные флаги -- в этом было дыхание революции. Но Свистунов вспомнил 40 % лам, дорогу, "почетный транспорт", и согласился в душе с секретарем полпредства, который на вопрос Френкеля ответил:
-- Монголия пока еще не красная. Монголия -- красноватая.
В том же состоянии самонаркоза Свистунов обошел весь Улан-Батор-Хото -- и ему казалось, что все же, по сравнению с Москвой, он пришел в некоторое движение. Восемь суток в скором поезде, потом автомобиль до Кяхты, затем грузовик Центросоюза. Кусок высокоорганизованной материи в лице Свистунова, отказавшийся было работать в Москве, вновь, как-то извне приобрел необходимый толчок и, будучи выведен из одного рода инертного состояния, перешел в другой род инерции. Свистунов двигался, Свистунов начинал даже действовать иногда по собственной инициативе, но Свистунов еще не жил. Активное участие в гражданской войне, в непрерывных боях и разведках, ратный труд и боевое удальство, наступления, атаки, снарядный вой и пулевой свист, ночевки на голой земле, многочасовые бессонные переходы, -- как-то незаметно перешли в упорный и длительный нажим дьявольски-настойчивой учебы, пропагаторства, организаторства, строительства, непрерывного, настырного призыва к действию других.
И в результате Свистунов
Кроме того, было бы нецелесообразно вступать в бой из-за значка со всей тысячью лам. Поэтому Васька повернулся и пошел вон из храма. Уже во дворе его догнал тот же самый "бонди", поймал-таки Васькину руку и чмокнул ее губами. Ваську взяла досада, он хотел объяснить, вдолбить, но тут же сообразил, что это вздор и что все равно парнишка его не поймет. Тогда Васька взял парнишку за руку, потряс ее и, глядя парнишке прямо в раскосые, гноящиеся глаза, сказал отчетливо и внятно:
-- Товарищ! Пролетарий!
-- Та-ва-ли-ся! Лета-лия! -- восторженно подхватил парнишка, но из храма раздался грозный окрик, и парнишка исчез.
Вновь побрел Свистунов по извилистым улочкам Улан-Батора, но в его состояние вкралось что-то новое, непохожее на то, что было до сих пор. -- Что же это, что? -- мучительно спрашивал себя Свистунов. -- Что я, обрадовался этому проявлению пролетарских чувств со стороны мальца? Нет, -- отвечал он сам себе, -- я этого именно и ожидал, и удивительно было бы, если бы не встретил какого-нибудь парнишку в этом роде. Значит, это не радость. Нет, это состояние скорей похоже на растерянность, на подавленность. Но почему я могу быть подавлен?
-- Стой! -- закричал вдруг Свистунов, остановившись, -- и шедший навстречу одногорбый верблюд шарахнулся в сторону. -- Стой! Поймал! Ясно: ведь, вся эта тысяча там, в храме, занималась тем же, чем и я: самосозерцанием. Так, так. Ведь, у буддистов это -- обряд. Сидеть и смотреть на свой собственный пупок. Ну, а я? Да, должен честно, по-КИМ'овски, сознаться перед самим собой: и у меня превратилось в последнее время в обряд. Дальше? -- уже с удовольствием продолжал самоанализ Свистунов. -- Дальше! Этот парнишка был контрастом, представителем пролетарской солидарности, то есть борьбы. Я -- частичка стабилизации, он -- частичка борьбы. Казалось бы, что нужно наоборот. Ведь, я активист, прошедший целый ряд этапов, а он? Просто маленький монгольский парнишка, которым помыкают, как грязной тряпкой... И вот, получилось крайне невыгодное для меня зрелище: я хожу и интеллигентски хандрю, а он только и ищет -- инстинктивно -- поводов для того, чтобы ввязаться в ту самую борьбу, которую я покинул. Ловко, Васька Свистунов! Грязный монголенок дает тебе предметный урок пролетарской солидарности, и ты выступаешь в очень невыгодном освещении...
Свистунов зашел в "союз монгольской революционной молодежи" -- там его знали, он уже был непосредственно по приезде -- и узнал, что работа ведется не только среди монастырских служек -- "бонди", но и среди самих монахов-лам.
-- Наша первая задача -- разложить это гнездо Большого Гангена изнутри, -- сказал секретарь союза. -- Разогнать немыслимо, потому что ламы все еще пользуются среди населения колоссальным авторитетом.
Когда Васька явился во двор торгпредства, оказалось, что экспедиция выступает в Гоби завтра утром. Профессор, казалось, ходил не по земле, а носился по воздуху: он был на пороге осуществления своих великих задач.