Он оказался крепким – на следующий день уже сидел и хотел есть. Харфекс собирался допросить его, но Томико не позволила. Она завесила дверной проем бокса листом политена, как часто делал сам Осден.
– Пластик в самом деле отсекает ваше эмпатическое восприятие?
– Нет,– ответил Осден сухо и осторожно, тоном, который был теперь принят у них в разговорах между собой.
– Значит, просто в качестве предупредительного знака?
– Отчасти. Скорее для исцеления верой[13]. Доктор Хаммергельд думал, что это поможет… Может, и помогает немного.
И все же любовь была, единственная. Испуганный ребенок, захлебывающийся в приливно-отливном напоре и дубасящий взрослых их же непомерными для него эмоциями, тонущий мальчик, спасенный неким мужчиной. Обученный дышать и жить тем же мужчиной. Получивший все – и защиту, и любовь от того же мужчины. От того, кто стал Отцом-Матерью-Богом, ни от кого другого.
– Он еще жив? – спросила Томико, размышляя над невероятным одиночеством Осдена и странной жестокостью великих медиков. И вздрогнула, услышав деланный, резкий, металлический смех:
– Он умер по меньшей мере два с половиной века назад,– ответил Осден.– Вы что, забыли, где мы, Координатор? Все мы, вырвавшись вперед, потеряли свои семейки…
А по ту сторону политеновой завесы находились в прострации остальные восемь человеческих существ, обитающих в Мире 4470. Их голоса звучали сдавленно и принужденно. Эскуана спал; Посуэт То была на излечении; Дженни Чонь пыталась расположить светильники у себя в боксе так, чтобы не отбрасывать тени.
– Все они перепуганы,– сказала Томико, перепуганная не меньше.–