Обошлось и без сумрачного взгляда, которым Лина одарила его в прошлый приезд. Теперь эта женщина смотрела на него спокойно и уверенно — она была на своей территории.
— Кофе, пожалуй, — сказал адвокат, усаживаясь поудобнее и как бы давая понять, что не намерен чересчур скоро покинуть столь чистый, уютный и гостеприимный дом. — Возьми, Лина, там в прихожей конфеты и фрукты. Нарды я отдам мальчику сам.
— Я же сказала, что он будет довольно поздно…
Дмитрий Константинович усмехнулся и пожал плечами, Лина коротко вспыхнула, но, сдержавшись, встала, через короткое время перед ним была развернута хрустящая полотняная салфетка и поставлена фаянсовая сервизная чашечка с растворимым кофе. Лина вновь села и молча придвинула поближе сахар и сливки, но на невинный вопрос адвоката: «А мы не выпьем глоток шампанского в честь нашей встречи?» — вскочила и со стуком водрузила на стол черную бутылку из пакета, который перенесла в комнату из прихожей. Ей пришлось вытащить оттуда и нарды — и это было сделано так, что адвокат понял: присутствие игры в этой комнате ей неприятно. По мере того как в женщине росло раздраженное возбуждение, в нем родилось и с каждой минутой крепло чувство, похожее на злость. Так что бокалы они подняли без особой приязни друг к другу.
Теперь он узнавал прежнюю Лину, хотя внешне она была бесконечно далека от той девочки, с которой он познакомился у своей приятельницы-танцовщицы на одной из бессчетных вечеринок, куда хозяйка его то и дело приглашала. Разбитная приятельница давно исчезла, а Лина волей обстоятельств осталась и заняла в его душе куда более значительное место, чем он предполагал поначалу. Однако, как и прежде, сквозь ее враждебное отчуждение пробиться не было никакой возможности.
Все тот же взгляд исподлобья на красивом и замкнутом лице, все та же прямая спина и губы, готовые вот-вот выговорить: «Убирайтесь к черту!»
Тогда, в камере, он спросил ее:
— Лина, скажи, почему ты это сделала?
— Ты все равно не поймешь этого, — ответила она сквозь зубы, и исхудавшее, серое от бессонницы лицо ее стало похожим на лицо отчаявшейся, окончательно утратившей разум фанатички.
— На чем же я как твой адвокат должен строить защиту, если ты молчишь?
— Мне все равно, — сказала она, кривясь и неловко перемещая на тюремной койке свое тяжелое, ставшее грушевидным тело, — мне плевать на все, и я вас не приглашала…
— И на это? — Он кивнул на ее живот. И тогда она вскочила и крикнула:
— Убирайся к черту!
Сейчас они сидели в светлой комнате, и в паузе между словами было слышно, как где-то рядом шумно передвигает игрушки ребенок. Дмитрий Константинович потянулся налить еще шампанского, однако Лина резко поднялась и вышла, оставив дверь открытой.
Он скользнул взглядом по мебельной стенке напротив и в который уже раз подивился стандартности современного интерьера — все тот же ряд хрустальной посуды, все тот же цветной телевизор в нише, случайные книги и пыльные искусственные тюльпаны. Взгляд его остановился на письменном столе у окна.
Рядом располагался узкий зеленый незастеленный диванчик, над которым низко висели настенный светильник и полка с книжками. Приглядевшись, на столе он увидел фотографию улыбающейся Лины и стопку учебников, пластиковый стакан с карандашами и фломастерами; на прислонившемся к балконной двери стуле висел детский вязаный свитер, вывернутый наизнанку. Детали свидетельствовали, что Иван живет в этой комнате, и сердце адвоката дрогнуло…
Лина вошла с девочкой на руках, взяла, нагнувшись, апельсин из пакета и, усадив ребенка на колени, стала осторожно срезать ножом кожуру.
— Дай мне, — сказал Дмитрий Константинович, — порежешься.