Они вместе решили, что, пожалуй, лучше дать Туше высказать, о чем бы ни шла речь, а потом явиться. Марта, увидев слоняющихся под дождем молодых людей, сначала приняла их за подозрительные личности, а когда узнала, то почти втащила на кухню. Теперь подслушать оказалось легко, и был предлог прервать разговор, когда это потребуется.
И Арман, и Гастон были в ярости от того, что они упорно называли попыткой оскорбить ее, хотя не могли прийти к согласию насчет того, что в связи с этим нужно делать. Арман считал, что Туше следует вызвать на дуэль, а Гастон, по-видимому, думал, что лучше было бы все уладить между Рене и губернатором. Споря по этому поводу, они незаметно уничтожили тарелку пирожных и выпили почти всю бутылку вина, но не достигли согласия. К тому времени, когда они наконец ушли со множеством заверений о своей помощи и поддержке, у Сирен вовсю разболелась голова.
Она дошла до дверей вместе с Арманом и Гастоном. На улице сыпал косой дождь, покрывая рябью серые озера луж на улицах, падая с карнизов ровными серебристыми струями. Сирен вернулась в дом за оставленной на диванчике шалью, закуталась в нее и снова вышла на веранду.
В ровном шуме дождя было что-то успокаивающее. Прогуливаясь по веранде, она почувствовала, как стихает головная боль и начинает ослабевать напряжение в затылке и шее. С карниза ей в лицо брызгало прохладной влагой. Улица была пустынна. По обеим ее сторонам сгрудились мокрые дома с плотно закрытыми ставнями и дверями, из каминных труб. поднимались небольшие клубы дыма. Она улавливала слабые запахи пекущегося хлеба, жареного лука и морских моллюсков, смешанные с резким запахом дыма. Она прислонилась спиной к стене дома и глубоко дышала, глядя на бесконечный дождь.
Странно, что Рене и мадам Водрей оба выбрали сегодняшний день, чтобы предложить ей уехать в Париж. Конечно, их предложения сильно отличались, но она не могла уйти от вопроса, было ли это простым совпадением. Она не могла представить себе, чтобы Рене обсуждал с женой губернатора свои отношения с ней и рассказывал, когда и как он сделал свое предложение. И все-таки казалось, что он способен на все.
Она ни за что не уедет. Она не сознавала, насколько привязалась к этой новой земле, до тех пор, пока двое людей не попытались убедить покинуть ее. Она любила ее пышную растительность, размах и величие ее рек и лесов, резкие перемены погоды, даже ее дождь. Она считала, что Бретоны ограничивают ее свободу передвижения, но это было ничто по сравнению с теми ограничениями, с какими ей пришлось бы столкнуться во Франции, где стали бы внимательно следить за каждым ее жестом и каждым произнесенным ею словом; где от женщин требовалось знать свое место, которым являлись кухня и спальня, и, возможно, раз в неделю — гостиная. Невыносимо. Даже если бы здесь не было Бретонов. Как она скучала по ним, по спокойному Пьеру и неугомонному Жану. Она молилась о том, чтобы они были целы и невредимы и удачливы в торговле, как им хотелось. Она надеялась, что, беспокоясь за нее, они не позабудут о себе и своих делах.
Что бы они подумали о Рене, если бы узнали о фальшивых купюрах? В своем отношении к нему они прошли путь от подозрений к определенному одобрению. Может быть, их первое впечатление и было верным. Ей следовало отнестись к этому повнимательнее. Но нет, она слишком увлеклась человеком, которого спасла.
Она все еще не до конца поверила в то, что обнаружила, не хотела верить. Несмотря ни на что, ей казалось, что должно существовать какое-то объяснение всему тому, что сделал Рене, предавая Бретонов, какая-то причина — верность королю и стране или уважение к законам, запрещавшим контрабанду, — которая перевесила его обязательства перед ними и перед нею. Она не могла заставить себя признать, что таких соображений не существовало.