Она могла лишь надеяться, что так оно и было.
Надежда оказалась тщетной. Арман смотрел на Гастона с живейшим интересом.
— Ах, да, — сказал он, — контрабандист.
— Г астр н сверкнул улыбкой:
— Я вижу, слава меня опережает.
— Насчет этого не знаю, — вежливо заметил Арман, — но я счел своей святой обязанностью узнать все, что мог, о мадемуазель Сирен.
— Я начинаю понимать. — Молодой Бретон перевел взгляд с Армана на Сирен, высоко вздернув брови.
Сирен знала, что ему только кажется, будто он понимает, но спорить не стала. Если бы он решил, что Арман — одна из причин, по которой она оставалась в Новом Орлеане, возможно, это побудило бы его уйти до того, как окажется слишком поздно.
Арман, выпив вина, преподнес Сирен свой последний поэтический опыт. Она поблагодарила его, всячески расхваливая, и прочитала отрывки вслух, чтобы смягчить ситуацию. Она ожидала, что потом наступит неловкое молчание, но разговор каким-то образом снова вернулся к вопросу о контрабанде, и ей оставалось сидеть в углу диванчика и слушать, как эти двое рассуждали о недостатках существующей системы торговли. Оказалось, что Арман когда-то подумывал заняться незаконной торговлей с англичанами, но его отец и слышать об этом не хотел. Господин Мулен предпочитал, чтобы его сын брал все, что можно, от земли и забыл о таких рискованных предприятиях.
Наблюдать, как между Гастоном и Арманом завязывается знакомство и растет уважение, было забавно, но не слишком интересно. Сирен почувствовала облегчение, когда Арман, проведя, согласно этикету, положенное для дневных визитов время, встал, собравшись уходить. Было видно, что ему не хочется оставлять Гастона одного, тем более что молодой человек проводил его до дверей с такой небрежной уверенностью, словно это он принимал его у себя. Но правила поведения непреклонны. Он должен был уйти, и он ушел.
Гастон закрыл за Арманом дверь и, вернувшись, плюхнулся в кресло возле Сирен. Пристально глядя на нее, он требовательно спросил:
— Мулен заходит часто?
— Да, очень.
— А что об этом думает Лемонье?
— Таков обычай, так он его и воспринимает.
— Что, действительно? Да будь я проклят, если бы терпел такое.
Сирен нахмурилась.
— Тогда хорошо, что это тебя не касается.
— Я не могу понять, что тебе в этом, в этих стихах про пятна на твоем лице.
— Пятна! Очень маленькая мушка, знак красоты!
— Ну, про пятно.
Она глубоко вздохнула, чтобы смирить досаду.
— Многие дамы принимают днем, и иметь поклонников, которые пишут о тебе стихи, почетно.
— Мне все равно, что это такое, я бы не захотел, чтобы они топтались в моем доме, и не понимаю, почему тебе этого хочется, разве для того, чтобы Рене ревновал.
Она с негодованием отвергла подобное обвинение, но уже в тот момент не была уверена, что это не так. Она больше не понимала, что чувствует к Рене. Ей казалось, что ее любовь прошла, но тогда чем был тот восторг, который она испытывала в его объятиях, сладкая дрожь, которую она ощущала от его прикосновений, удовольствие, которое ей доставляло смотреть на него, просто смотреть, быть рядом, деля с ним дни и ночи? Но в том, что она все еще могла бы любить его, не было никакого резона. Ровным счетом никакого.
Гастон все еще сидел у нее, когда с наступлением сумерек вернулся Рене. Если он и был удивлен, увидев юношу, он ничем этого не показал, а пригласил его поужинать и расспросил про Пьера и Жана. Сирен, которая взяла на себя некоторую ответственность за ведение хозяйства Рене, пошла посоветоваться с Мартой насчет ужина, оставив их одних. Когда она вернулась, Рене и Гастон выглядели как двое вполне понимавших друг друга мужчин.
Они были так доброжелательны друг с другом.