Игра на сцене всегда пользовалась довольно сомнительной репутацией, и покровительство фаворитки короля мало что изменило.
Репетировать приходилось много, так как губернатор, хотя и не был педантом, требовал довести спектакль до определенного совершенства. Каждый должен был уметь двигаться изящно и естественно, а также произносить свои реплики с возможно меньшим количеством ошибок. Он высказал свои пожелания, но на деле за их исполнением следила мадам Водрей. Она взяла на себя обязанности постановщика и, сидя в конце длинной комнаты, где проходили репетиции, делала замечания и отдавала указания. Сам маркиз был неизменно великодушен в замечаниях и тактичен в советах; все же Сирен, вспоминая о том, что рассказывал Арман, начала приглядываться к этой паре и задумываться, не выполняет ли госпожа маркиза просто волю своего мужа.
Для Сирен играть с ним, исполняя любовные сцены с намеками в такой непосредственной близости, было трудно, несмотря на его обаяние и безупречные манеры. Бодрей был так или иначе слишком яркой фигурой, он обладал таким внешним лоском и настолько сильной индивидуальностью, что производил впечатление жесткого и независимого человека. Кроме того, в нем было неосознанное высокомерие.
Рене тоже не помогал делу, пристально следя за каждым ее движением, каждой улыбкой и жестом. Это заставляло ее нервничать еще больше. Почему он так внимательно смотрел за ней, она понять не могла; она замечала оценивающие взгляды маркиза, обращенные на нее, но никакой фамильярности он не допускал, и она, конечно, тоже.
Однако того же нельзя было сказать о мадам Прадель: она не упускала возможности положить руку на плечо Рене или склониться к нему, когда они репетировали. Это было бестактно и пошло. Конечно, Сирен не ревновала. Рене относился к ней, думала она, как к собственности, словно собака к новой косточке. В этом не было ничего, чем ей стоило бы гордиться, зато многое беспокоило.
Особенно ей не понравилось, как он подошел к ней сзади и встал, прислушиваясь, когда после репетиции она сидела с маркизом за вином и пирожными. Они беседовали, причем губернатор, словно королевская особа, задавал вопросы или тему разговора, а она отвечала. Он спросил, есть ли у нее родные и друзья, пояснив в нескольких словах, что он имел в виду кого-то, кроме отца и матери, которых, как он знал, больше не было. Она рассказала про своего дедушку в Гавре и свой разрыв с ним.
— Ах да, кажется, я был знаком с этим господином на Севере Новой Франции.
— Правда? — спросила она, и ее глаза вспыхнули от удовольствия.
— Это было довольно давно, до того, как меня назначили губернатором Труа-Ревьеры. Но я помню, как ваш дедушка ходил в бобровом пальто, таком длинном, что оно волочилось по земле. Он всегда говорил, что предпочитает уберечься от простуды, а не одеваться по моде. Тогда я считал, что это весьма практичное поведение.
Она рассмеялась.
— Осмелюсь предположить, что он и сейчас такой же; был такой же, когда я видела его в последний раз. А возможно, вы знали и мою мать ребенком?
— Действительно, необыкновенно прелестное существо. Вы очень похожи на нее, насколько я помню. Никогда не забуду, в каком отчаянии были поклонники, когда она вышла замуж. Это был, естественно, ее первый муж.
— Первый муж? Что вы имеете в виду? Он был единственным.
— Но я был уверен. Вашу мать звали Мари Клэр? Мари Клэр Леблан?
— Да, но я никогда не слыхала, что она прежде была замужем. Кто бы это мог быть? И что с ним случилось?
Губернатор долго и пристально смотрел на нее, а потом на его глаза словно опустились некие шторки.
— Возможно, я ошибся, мадемуазель. Должно быть, так и есть. Извините меня.
— Но вы назвали ее имя правильно, — удивленно запротестовала она.
— Имя, возможно, правильное, но скорее всего это не та женщина.